Жизнь Витторио Альфиери из Асти, рассказанная им самим

Итакъ, я переѣхалъ черезъ Арно и скоро попалъ въ

Сіенз^г. Я всегда буду благословлять ту минутз', когда прибылъ сюда, такъ какъ здѣсь я собралъ возлѣ себя крз^г-жокъ изъ шести-семи лицъ, одаренныхъ пониманіемъ, критическимъ чутьемъ, вкусомъ и образованностью; трз'дно было разсчитывать на это въ столь маленькомъ городѣ.

Среди всѣхъ нихъ выдѣлялся достойный Франческо Гори Ганделлини; я часто упоминалъ о немъ въ различныхъ моихъ писаніяхъ, и сладостная, дорогая память о немъ никогда не исчезнетъ изъ моего сердца. Нѣкоторое сходство между нашими характерами, одинаковая манера мыслить и чз>-вствовать (гораздо болѣе замѣчательная и болѣе цѣнная въ немъ, чья жизнь такъ отличалась отъ моей), одинаковая потребность облегчить сердце отъ бремени страстей,—зсе это очень скоро соединило насъ узами живѣйшей дрз^жбы. Эти узы чистой и святой дружбы составляли и составляютъ для меня, при моей манерѣ мыслить и жить, первѣйшзчо необходимость.

Но мой з'прямый, замкнутый, тяжелый характеръ дѣлаетъ меня и будетъ дѣлать до конца дней неспособнымъ внз^шать другимъ это чзъство, которомз' я самъ также открываю достзчіъ съ большимъ трудомъ. Отъ этого въ теченіе всей моей жизни 3^ меня было очень мало друзей; но я горжусь тѣмъ, что всѣ они были добрыми дрз'зьямн и всѣ были лучше меня.

Съ своей стороны, я всеі'да искалъ въ дрз^гжбѣ взаимныхъ признаній въ человѣческихъ слабостяхъ, гдѣ дружеское пониманіе и нѣжность помогли бы мнѣ исправиться, З'лз'чшить то, что достойно порицанія, закрѣпить противоположное и возвысить то немногое, заслз^гживающее похвалъ, что дѣлаетъ человѣка полезнымъ для другихъ и достойнымъ собственнаго з'важенія.

Такова, напримѣръ, была моя слабость—желаніе сдѣлаться писателемъ. И здѣсь благородные и любящіе совѣты Ганделлини были мнѣ великой опорой и сильно меня подбодрили. Живѣйшее желаніе быть достойнымъ уваженія этого рѣдкаго человѣка прибавило сразз^г какъ бы новую пружину моему духу и такъ оживило мои умствен-

ныя способности что я чувствовалъ, что не могу найти себѣ мѣста, пока не создамъ произведенія, которое было бы или казалось бы мнѣ достойнымъ его. Я только тогда наслаждался вполнѣ проявленіемъ своихъ умственныхъ и творческихъ способностей, когда мое сердце было переполнено, и когда духъ мой чувствовалъ опору и поддержку въ дорогомъ мнѣ существѣ. Когда же этой опоры не хватало и я оставался, такъ сказать, одинъ во всемъ мірѣ н смотрѣлъ на себя, какъ на ненужное никому, никѣмъ не любимое созданіе, я впадалъ въ такую меланхолію, разочарованіе и отвращеніе ко всему, и эти приступы такъ часто возобновлялись, что я приводилъ цѣлые дни и недѣли безъ всякаго желанія и возможности взяться за книгз' или за перо.

Чтобы заслужить одобреніе столь уважаемаго лица, какимъ былъ для меня Гори, я работалъ этимъ лѣтомъ съ большимъ жаромъ, чѣмъ когда бы то ни было. Имъ же была внушена мнѣ идея обработать для театра „Заговоръ Пацци". Событіе это было мнѣ совершенно неизвѣстно, и онъ посовѣтовалъ мнѣ прочесть о немъ з^г Маккіа-велли, предпочтительно передъ всякими другими историками. И по странному совпаденію, произведенія этого божественнаго писателя, которому вскорѣ суждено было стать предметомъ моихъ восторговъ, снова попали мнѣ въ руки благодаря новомз^г другу, во многомъ напоминавшемз' столь любимаго мною д’Акуна, но болѣе свѣдущаго ц ученаго, чѣмъ былъ тотъ.

И дѣйствительно, хотя для принятія и взращенія такого посѣва почва и не была еще достаточно подготовлена, я прочелъ безъ всякаго порядка въ теченіе іюля довольно много отрывковъ изъ Маккіавелли, кромѣ описанія заговора. Послѣ этого я не только создалъ планъ своей трагедіи, но захваченный этой манерой изложенія, столь оригинальной и столь заманчивой, я долженъ былъ забросить на нѣсколько дней всѣ остальныя занятія, и точно вдохновленный этимъ возвышеннымъ геніемъ, однимъ духомъ написалъ двѣ книги „Тиранніи“ въ такомъ или

въ приблизительно такомъ видѣ, какими я позже выпз'-стилъ ихъ въ свѣтъ.

Это было изліяніе переполненной души, израненной съ дѣтства стрѣлами ненавистнаго гнета, тяготѣющаго надъ всѣмъ міромъ.

Если бы я взялся за этотъ сюжетъ въ болѣе зрѣломъ возрастѣ, безъ сомнѣнія, я иначе бы обработалъ его и призвалъ бы на помощь исторію. Но когда я отдавалъ книгу въ печать, мнѣ не хотѣлось холодомъ прожитыхъ лѣтъ и педантизмомъ познаній ослаблять огонь молодости и честнаго, великодушнаго негодованія, которыми, какъ мнѣ казалось, сверкала здѣсь каждая страница, не теряя отъ этого извѣстной правильности и убѣдительности сужденій. И если я нахожу въ ней ошибки или декламацію—это всегда результатъ неопытности, а не проявленіе дз^трной души. Поэтому, я ничего не измѣнялъ въ ней. Въ книгѣ нѣтъ ничего закулиснаго, ничто въ ней не продиктовано мотивомъ личнаго мщенія. Быть можетъ, она не чужда заблужденій чзъства и преувеличеній страсти. Но можетъ ли быть преувеличеннымъ взрывъ страсти, когда дѣло идетъ объ истинѣ и справедливости, и въ особенности о томъ, чтобы заразить этою страстью другихъ; я сказалъ лишь то, что дѣйствительно чзъствовалъ и скорѣе уменьшилъ, чѣмъ преувеличилъ.

Не являлись ли въ кипз⁷чей страстности этого возраста мысль и разсужденіе лишь манерой чисто и возвышенно чувствовать?

Глава V.

НОВАЯ ЛЮБОВЬ, НАКОНЕЦЪ, ПРИКОВЫВАЕТЪ

МЕНЯ НАВСЕГДА КЪ ЛЮБИМОЙ ЖЕНЩИНЪ.

Облегчивъ душу, истерзанную ненавистью къ тиран-ніи,—ненавистью, которая зажглась во мнѣ отъ рожденія и съ каждымъ днемъ возгоралась сильнѣе,—я сталъ снова 43'в-ствовать тяготѣніе къ драматическому творчеству. Книжонку же свою я прочелъ другу и очень ограниченно м3' числу лицъ, послѣ чего запечаталъ ее, отложивъ въ сторонз', и надолго пересталъ о ней думать. Вернз'вшись къ котурнамъ, я въ чрезвычайно короткое время, почти въ одинъ присѣетъ, написалъ въ прозѣ „Агамемнона", „Ореста" и „Виргинію". Относительно „Ореста" у меня возникло сомнѣніе, когда я сталъ писать его; однако, это сомнѣніе было не особенно значительно и не стоило останавливаться на немъ; поэтомз' мой другъ безъ трз'да устранилъ его нѣсколькими словами. Я задз'малъ этз' трагедію въ Пизѣ за годъ передъ тѣмъ; увлекся ея сюжетомъ, когда читалъ очень слабаго „Агамемнона" Сенеки. Наступившая зима застала меня з'же въ Тз'ринѣ; однажды, когда я перебиралъ книги въ своей библіотекѣ, я раскрылъ случайно томъ сочиненій Вольтера, и первыя слова, попавшіяся мнѣ на глаза, были: „Орестъ, трагедія". Я тотчасъ захлопнз'лъ книгу, огорченный тѣмъ, что у меня нашелся соперникъ среди новѣйшихъ писателей. До сихъ поръ я не зналъ, что у Вольтера была такая трагедія. Я спросилъ кое з^г кого и узналъ, что „Орестъ" принадлежитъ къ числу лз'чшихъ драматическихъ сочиненій этого автора. Это страннымъ образомъ охладило во мнѣ желаніе выполнить свой планъ относительно „Ореста".

Очз'тившись, какъ я уже говорилъ, въ Сіенѣ, и закончивши въ прозѣ „Агамемнона", причемъ я ни разу не заглянулъ въ одноименнзчо трагедію Сенеки, чтобы не стать невольнымъ плагіаторомъ, я почз^твствовалъ, что настала очередь „Ореста". Я обратился за совѣтомъ къ моему другу и, подѣлившись съ нимъ своими сомнѣніями, попросилъ его одолжить мнѣ Вольтера, такъ какъ мнѣ хотѣлось ознакомиться съ его трагедіей и рѣшить, стоитъ ли браться за тотъ же сюжетъ. Гори отказался дать мнѣ французскаго „Ореста", сказавъ: „Напишите своего „Ореста," не читая вольтеровскаго, и если вы дѣйствительно созданы для трагедіи, ваше произведеніе будетъ лз'чше или хуже, или равноцѣнно тому „Орестз^", но, по крайней мѣрѣ, оно будетъ вполнѣ вашимъ". Я такъ и сдѣлалъ. Съ тѣхъ поръ это мз'дрое и благородное правило стало для меня системой. Съ той поры всякій разъ, какъ я замышлялъ разработать сюжеты, з'же использованные дрз^г-гими современными авторами, я избѣгалъ читать ихъ произведенія, пока мое не было набросано прозой и облечено въ стихи. Если же случалось видѣть такое произведеніе въ театрѣ, я старался тотчасъ же забыть его, а когда оно невольно приходило на память, пытался, насколько возможно, дѣлать все наоборотъ. Такъ я пріобрѣлъ, мнѣ кажется, собственною физіономію и собственные пріемы драматическаго творчества, если и не вполнѣ совершенные, зато вполнѣ мои.