Вожделенное отечество

Книголюбы, когда их финансовая диверсия не прошла, затаили ревность и злобу.

На все и любые переговоры с ними я посылал Гришу Козлова — человека проверенного, который к тому же в принципе не мог никого раздражать. А на себя взял контакты с "Книгой" — тоже тяжёлые, но все же лежащие в пределах умопостигаемой реальности.

В Обществе книголюбов мои улучшившиеся отношения с издательством расценивали как оппортунизм.

— Как его там — Розенцвейг или Розенкранц? Я все время забываю, — пробурчал Корчагин.

— Розенфельд, — мягко улыбаясь, поправил Гриша Козлов.

— Да, да, — Борис Антонович брезгливо поморщился, постучал клешнёй по столу...

(Вообще-то "антисемит" — очень обидное звание. Что-то вроде сифилитика или педераста.)

В Москве начались всемирные игры. Всякую ненадёжную публику отогнали за сто первый километр, детей отправили в лагеря, комсомольцам-дружинникам выдали нарядные казённые костюмы, а тучи, чтоб не набегали, разогнали военной авиацией.

Коротко подстриженные рослые молодые люди с армейской выправкой, медленно печатая гусиный шаг, несли полотнище с олимпийской эмблемой.

На трибунах сидели люди-роботы, менявшие разноцветные дощечки, создавая сотканный их телами яркий орнамент. Вот некоторые из них выстроили помост из дощечек, по которому взбежал спортсмен с факелом. Как в древнем Египте.

(Пётр Демьянович Успенский, рассматривая мифы о титанах, циклопические постройки и смутные воспоминания человечества о ранних, нечеловеческих цивилизациях, пришёл к выводу, что первой, неудачно завершившейся попыткой сотворения разумных существ были гигантские пчелы и муравьи. Но насекомые ати создали столь мощную и эффективную социальную организацию, что она без остатка поглотила и подчинила себе, растворила в коллективизме самую возможность личной индивидуальности. И их развитие остановилось и прекратилось навсегда; началось вырождение. То же случилось и с термитами, когда-то разумными. Термиты потеряли не только крылья и ум, но даже пол, о чем с грустью писал Метерлинк.)

Журналистам, спешно набранным в скороспелые спортивно-карамельные издания, обещали работу в МИДе, а потом они целый год толпами бродили в поисках места.

После Олимпиады естественной стала Продовольственная программа.

...Гриша, что-то в душе затаив, стал прятать от меня рукописи и вообще устраивать всякие мелкие и крупные пакости. Я долготерпел по-христиански, потом воззвал к фаллическим богам...

— Молодые люди, — поднявшись к нам на крышу, сказал Евгений Иванович со свойственной ему добротой. — Я многое повидал в своей жизни. На фронте я видел такие вещи, которые не могут прийти вам даже в голову. В современной войне победителей не бывает.

Он был, безусловно, прав.

Козлов, что ни день, зачастил к Корчагину, и я был доволен тем, что мой напарник избавляет меня от встреч с чрезмерно кровожадным красным кхмером.

А закончилось все это вполне компактным совещанием в нашей крохотной редакционной комнатушке над крышей небоскрёба Нирензее.

Участвовали четверо: Осетров, Корчагин, Козлов и я.

— Повеяло свежим ветром, — резюмировал главный редактор, втянув ноздрями воздух. Он, видно, на что-то решился. — Я рад тому, что этот разговор состоялся. Борис Антонович с большевистской прямотой вскрыл все наши проблемы.

При этих словах ему, вероятно, вспомнилось пионерское детство на реке Осетре (он произносил по старинке: "пионэр"), отряд имени Павлика Морозова, в котором он воспитывался...

Корчагин молчал, устремлённый сычиным взором в себя.

Что вспоминалось ему? Местечковые подсолнухи на юго-западе России, откуда он вынес своё мягкое "г", комсомольская юность в ячейке, где они так бурно меняли свои неблагозвучные фамилии на Октябрьских, Первомайских, Островских и Корчагиных? А потом и отчества, чтобы удобней было править этой тупой и отсталой страной (отговорил же Ленин Льва Каменева от президентства после смерти Свердлова: неудобно, что в такой крестьянской стране, как Россия, президент — еврей; и председателем стал серенький Калинин); и забытый, пропахший гнилой селёдкой и чесноком Арон-Мейлах превратился в никогда не существовавшего Антона... Или первый донос на начальника, пошедшего сразу по этапу? Или как топал, как швырял бумагами в лицо железный нарком Каганович? Трудно сказать.

— Словом, альманах надо укреплять, — подытожил Корчагин. Означало это только одно — что меня выгоняют с работы.

Я пролепетал что-то о готовности исправиться, все наладить и улучшить.

Гриша выжидательно и с какой-то затаённой надеждой, преданно смотрел на начальство, стараясь не глядеть в мою сторону.

Гриша-дворник, Гриша-студент в красно-зеленой клоунской кепке. Гриша, единственный, на кого я мог положиться в последние мои литроссийские недели. Гриша, на которого дуло из алтаря новодеревенской церкви, когда мы ночевали там на Пасху...

("На свечку дуло из угла, и жар соблазна... ")

...Как-то Гриша попал в гости. Хозяйка — энергичная женщина. Муж — боксёр Фрол — полковник госбезопасности. Квартира от Министерства геологии. Сын (таз — плечи: борец). Американский подкассетник. День рождения.

— Девочки! Красиво жить никто не запрещает.

Гимнастика. Прана.

(Гриша все искал "шамбалу" — и не находил...)

Мужа она называла "пиджаком".

— Давайте выпьем за нашу родину. Где ещё я могла бы так жить?

("...Вздымал, как ангел, два крыла крестообразно. ")

...У Гриши Козлова был друг-кагэбэшник.

Он приходил в гости, садился на кухне и говорил:

— Мы — люди невидимого подвига, те, о ком не пишут в газетах.

Ещё он называл себя бойцом незримого фронта.

Когда он пришёл первый раз, Гриша очень испугался, что друг (бывший одноклассник) увидит религиозную литературу и всякие бумаги в кабинете на столе.

Но другу на бумаги было плевать — он пришёл не за этим, а просто выпить и поговорить по душам.

("И все терялось в снежной мгле, седой и белой.")

— Мне родина и партия дали все, — сказал Морозов.

("Свеча горела на столе..")

И все будет отнято — болезнью, старостью, смертью.

...Они думают, небось, что мне обидно оттого, что пришлось покинуть альманах. А я горюю о гражданской войне, которая так и не кончилась, и скорблю о разгроме страны и разрухе культуры.

— Вот так и спасаемся, — сказал Чуванов, лучезарно улыбаясь.

("...Свеча горела.")

С улицы доносился тревожный, горьковатый запах ладана. Церковь всегда в походе. Дым костров на привале странников.

Часть пятая

НЕ СТРЕЛЯЙТЕ В ПИАНИСТА

ШИНЕЛЬ

Разночинцы были так тоскливы из-за своего атеизма.

"Все мы вышли из гоголевской шинели."

Гоголь совершил удивительную подмену. Реальный факт был другим: Кюхельбекер купил флейту, которой очень дорожил, и её украли. Он тяжело это переживал.

Подменив украденную флейту украденной шинелью, Гоголь был по-своему прав: шинель — нужная, полезная вещь, не то что флейта — в сущности, пустяк, колебатель воздушных струй.

И мир стал тягостно-гнетущим, серым, как шинель, как промозглое небо Питера.

ТЕАТР

"Мы длинной вереницей пойдём за синей птицей", — пела фонограмма. На другом магнитофоне — тоже студийном — STM — крутился ролик с чириканьем соек и дроздов, отдаваясь в звукоусилительных колонках, искусно впрятанных в ротонду с высокой, возможно, семиметровой клеткой с канарейками и волнистыми попугаями, которые сами по себе пели неохотно, но свист записанных на плёнку вольных собратьев подхватывали, и детишки, глазея на райскую клетку, радовались в антракте.

Так же точно включалась фонограмма с "Интернационалом" на партсобраниях — сами по себе партийные петь эту пакость стеснялись, не говоря уж о прочей публике, которую на "открытые" собрания загоняли силком, а с закрытых , напротив, изгоняли, даже если и некого было изгонять, по раз и навсегда наведённому ритуалу, очень похожему на "оглашеннии, изыдите" перед "Херувимской".