Вожделенное отечество

Фонограммы и стали моей новой работой, а устроил меня сюда, в театр синей птицы, не кто иной, как Саша Беатов, порвавший с карьерой сторожа и Навострившийся таскать тяжеленные микрофонные стойки на сцену и обратно. Голоса у оперных артистов были хилые, зал огромный — вот и понадобилась Наталье Сац наша свитерная братия, называвшаяся несколько обидно — службой слаботочного оборудования.

— Меня Гуднарским дразнят, — сообщил мне, знакомясь, начальник службы Юрий Петрович Гуднарский — морской подполковник в отставке — маленький, подтянутый, с подкупающее беззащитными глазами перелётной птицы, присевшей на чужой rарниз.

Народ там был простой и без затей: Сергей Сергеевич — бывший главный инженер радиозавода, склонный к историософии телевизионный мастер Юлик — впоследствии один из лидеров русской Праворадикальной партии в Израиле, аскетично Поджарый Слава — фанат Высоцкого, владелец самой полной в Москве коллекции его записей, ныне ставший горячим поклонником моего друга — мужественного певца — о котором калужский режиссёр очень тонко заметил, что он (лысый, здоровенный, с ручищами профессионального шофёра) напоминает офицера разбитой белой армии, подрабатывающего таперством в эмигрантском полуголодном Париже...

— С животом надо бороться, — наставляла Наталья Сац тучного тенора перед поездкой в Токио. — Японцы боятся больших и толстых людей.

Мне нравилось, что в театре есть вахтёры — никто внезапно не войдёт. Чувствовал себя как в крепости: "И никогда меня вы не найдёте..." — лёг на дно.

Я бродил мимо тенистых аквариумов в фойе, где шевелили плавниками золотые рыбки, заглядывал в репетиционный зал.

— Разве можно вставлять хвост себе в задний проход? — выговаривала хозяйка театра студенту-практиканту из Алма-Аты. — Привяжите его к поясу.

Моей реальностью стали Баба-Яга, Колобок, нестрашные тигры, говорящие обезьяны и пьяные матросы на палубе пиратского корабля.

Были, конечно, и идейно выдержанные спектакли: "Винтовка и сердце" по Михаилу Светлову, в конце которого герой — комсомолец двадцатых годов — взрывал себя вместе с белогвардейцами "гремучей гранатой" (громыхали опять же мы — фонограммой из звукооператорской будки), и опера "Мастер Рокле" (на сюжет Карла Маркса) — о чертях, захвативших власть в неведомой стране...

Заверещал зуммер внутренней связи. Я надавил кнопку:

— Аппаратная!

— Третий звонок, — сообщил чуть искажённый переговорным устройством голос помрежа Светы. Плавным жестом вводится ещё одна фонограмма — хрустальная призывная мелодия (записывали действительно звон бокалов, безукоризненно подобранных по тону).

Где-то глубоко внизу, в полутёмном зале, подсвеченный потайными лампами, разыгрывался большой оркестр.

Но вот раздвинулся тяжёлый, расшитый золотом и стеклярусом темно-синий занавес. Я осторожно ввёл бесчувственные дотоле микрофоны. На сцену вышла величественная, в синем бархатном платье с приколотой к нему золотой звездой Героя, Наталья Сац и стала рассказывать зрителям о том, что синяя птица — это символ октябрьской революции, принёсшей детям счастье.

— Подводные лодки-малютки на гусеницах подкрадываются по мелководью, по дну к самому берегу, — повествовал между тем Сергей Сергеевич.— Перехватили переговоры с Москвой — кто-то матом ругался.

— Далась им эта Норвегия, фьорды... — удивился Саша сквозь наушники.

— Армии существуют для того, чтобы захватывать чужие территории. Для них это так же естественно, как для пьяного — приставать к женщине в ночной электричке.

КВАРТИРА

Её население похоже на примитивное племя.

Когда-то тут жил один человек — профессор Барков, у него, на конспиративном заседании большевиков, бывал Ленин. Поэтому на наружной стене дома висит мемориальная доска и с экскурсиями заходят пионеры.

Здесь дети растут, как цветы на помойке, как грибы. Все жители давно перероднились между собой. Одного — Леню — они пришибли незадолго до нашего приезда, а когда мы приехали, соседи справляли по нему сорок дней.

Лёня был, говорят, противный мужик, холостяк. Он приходил домой, закрывался в своей комнате и через пять минут выходил оттуда совершенно пьяным. Выйдя на кухню, он откровенно делился с соседями мыслями об их жёнах: что сегодня он трахнул бы вот эту бабу, а завтра — вон ту. Как-то Вася урезонил его матом, Лёня обиделся и стал гоняться за ним с ножом. Тогда Вася угостил его гаечным ключом. Лёня затих.

А через какое-то время соседи, как всегда, все вместе отмечали на кухне чей-то день рождения. Вдруг слышат: с чёрного хода какие-то странные звуки. Лётчик Максимыч высунулся и видит: Лёня перепутал чёрный ход с туалетом и поливает нижние этажи. Максимыч говорит: "Лёня, мы кота ругаем, а ты..." На что Лёня назвал его паскудой. Максимыч схватил его за грудки и потребовал извинений, а когда Лёня отказался, стукнул головой об стенку. Опять спросил:

"Извинишься?" Лёня опять наотрез отказался, и Максимыч снова стукнул его об стенку. На другой день Лёня заболел воспалением лёгких, а через четыре дня умер. Максимыч к лету получил его комнату, отремонтировал её, поставил аквариум и сам поселился.

В день нашего приезда, вечером, а пожалуй, что и ночью, Вася ходил возле туалета, время от времени стучал в дверь и тоскливо звал: "Панков, а Панков! Ты что там, уснул, что ли? В туалете спать не полагается".

Туалет вообще был местом конфликтов, ввиду перенасыщенности жилья.

— Она говорит: "Целый день в туалет не попадёшь", — рассказывал Вася про Люську. — А я ей говорю: "Ты встань с утра пораньше, просрись как следует — и все". Правильно, ёлки зеленые?

"Рыбой не пахнет?" — спросила Зина, протянув ко мне руку. "Нет", — понюхав, ответил я, несколько удивлённый. "Ну вот, а они говорят, что от женщин всегда рыбой пахнет", — торжествующе повернулась она к мужчинам. "Да воняет", — добродушно отмахнулся Максимыч, разливая самогон. "Тухлой селёдкой", — подтвердил Вася, беря стопку.

— У меня мать баптистка, — сказал как-то Вася мимоходом. И вот приехала мать — высокая, статная, сухопарая старуха, глядевшая спокойно и твёрдо, несколько отстранение, с высоко поднятой головой. Она напоминала птицу — журавля или страуса. Весь вид её был несколько немецким, как и подобает баптистам. Запомнились морщинистые руки с крупными, рельефными жилами, тонкий шейный платок. Ходила она с непокрытой головой, никакого намёка на крестик (в виде цепочки или тесьмы) не было. Разговоры вела исключительно благочестивые и всех звала на молитвенные собрания в Малый Вузовский переулок, в особенности художника Сашу Панкова.

Однажды ночью на кухне разгорелась экклезиологическая дискуссия. Зачинщиком её был, надо полагать, Максимыч — умелый и опытный полемист. Я потому так говорю предположительно, что, когда я вошёл с чайником, дискуссия была в самом разгаре. Максимыч и Вася сидели, откинувшись на табуретках, держа каждый недопитую стопку белесого, второй пробы, самогона. Васина мать-баптистка — величественная и грозная, склоняющаяся к закату дней, но необычайно живая, слегка простоватая, но с заметным отпечатком просвещённости и внутреннего глубокого пафоса на . вдохновенном лице слегка германского вида — стояла, подбоченясь, у газовой плиты, спиной к ней, лицом к мужчинам. Зина и Неля застыли, одна на стуле у двери, другая, с дымящейся сигаретой, — в дверном проёме.

Кухня и раньше была местом жарких дебатов. Своих мнений никто не скрывал, даже если это были спорные мнения.

Так вот, однажды ночью на кухне разгорелась экклезиологическая дискуссия. Затеял её пилот Максимыч, с задором спросивший, что же это за вера такая — баптистская: "Ведь наш русский царь-то был — православный? А вы, выходит, вере отцов изменили". "Картинкам молитесь", — отпарировала старуха. "Я был в православной вере крещён, — сказал Вася. — И ты, мать, тоже". "Мать-то разобралась, что к чему", — возразила она, не сдаваясь. "Разобрались, когда пое...", — подытожил Максимыч. Но Васину мать не так-то просто было сбить с толку. И она перешла в наступление — прошлась насчёт пьянства. Зина и Неля внимательно следили за ходом дискуссии.