Вожделенное отечество

Я говорю:

— Да, верующий...

А народу, надо сказать, в секретариате толпилось в тот момент предостаточно. Пчелкин побледнел и вышел вон.

Через две минуты на моем рабочем столе затрезвонил телефон.

— Володя, зайдите срочно ко мне! — голос Горюновой. (Её кабинет был напротив моего, через коридор, но мы всегда перезванивались, как на корабле.)

— Володя, вы идиот! — заявила моя начальница, как только я вошёл. — Идите сейчас же к Пчелкину и скажите ему, что вы пошутили: что это никакой не крест, а брелок — вам девчонка подарила.

— Как же я могу солгать?..

Она надела защитные очки и, хлопнув дверью кабинета, побежала к начальству сама.

Но было поздно. Слух о моем христианстве уже разнёсся по редакции.

От меня шарахались, как от дикого зверя. Вспоминали всякие странности и загадочность поведения.

Редакционные перетолки мне добросовестно передавал Гриша Козлов — мой сосед по кабинету — обаятельный и очень целеустремлённый молодой человек. Так что я был в курсе всех новостей, несмотря на анафему и бойкот.

...Через пару дней в кабинет Горюновой (куда я был заранее вызван) зашёл Паша Загорунин — секретарь партбюро. До странности официально — ведь мы до этого были с ним на "ты" — заявил:

— Володя, несмотря на то, что вы верующий, мы не станем вас увольнять. — (И мудрено: лучше меня во всей "Литроссии" работал, наверное, один только Пчелкин.) — Но вы должны чистосердечно раскаяться и назвать своих сообщников.

Горюнова смотрела на меня с затаённой надеждой — на покаяние, конечно: расставаться со мной ей не хотелось.

— Я готов остаться в редакции, — ответил я, подумав. — Но не на любых условиях.

— Но... это хотя бы не секта? — осторожно спросил Загорунин.

— Какая ещё секта? — обиделся я. — Русская Православная Церковь.

— Слава Богу! — облегчённо выдохнул парторг. Дали мне две недельки на поиск новой работы и оставили в покое.

— ...Будьте с ним предельно вежливы. Это человек с высоким интеллектом, — сказал Осетров обо мне по телефону.

Я сидел напротив.

— Я не очень представляю, как вы сможете работать в Обществе книголюбов, — сказал он, положив трубку. (Осетров брал меня к себе в помощники — ответственным секретарём "Альманаха библиофила".) — С ними не смог сработаться даже такой человек, как Феликс Медведев.

Я довольно самонадеянно — деваться-то все равно было некуда — заявил, что попробую.

Приятель-переплётчик, автор знаменитого "Поручика Голицына" (вспоминаю фразу из его мистической повести: "В одном укрепрайоне не держался средний комсостав") попытался, правда, устроить меня редактором на киностудию, где у него на довольно высоком посту работал друг, но тот после встречи со мной усомнился, смогу ли я "отстреливаться из двух пистолетов" — что требовалось по условиям тамошних творческих взаимоотношений. К тому же надо было знать всех актёров наперечёт, а с этим у меня и вовсе слабовато. Так что я предпочёл дело книжное — более знакомое и спокойное, — не подозревая всей сложности этого пути.

Место моей будущей работы поразило мерзостью запустения и какими-то хароновскими тенями, скользившими по коридорам.

Председатель Общества книголюбов Бурилин смотрел на мир преувеличенными — линзами очков — коровьими глазами в пол-лица.

Он был прежде директором книготорга, а до этого — первым секретарём окраинного обкома партии.

Все знали, что Бурилин каждый вечер, придя с работы домой, напивается до потери сознания.

— Скажите Бурилину, что мы готовы заплатить ему вперёд, — посоветовал мне Осетров по поводу передовой статьи для очередного номера альманаха. Я счёл это неудобным, что несказанно его удивило: "Ну, как знаете..."

В правлении Общества книголюбов работали в основном жены советских сановников и бывшие начальники — партийные и гэбэшные, вышедшие в тираж. Все там были какие-то странные — не зря говорят, что Бог шельму метит.

Пахнувший почему-то свинцом и порохом производственник Удодов, непрестанно куривший "Дымок" на лестничной площадке, ходил весь скрюченный, как знак-параграф. У старшего экономиста Паршина пальца не доставало. У председателя месткома Сомова не хватало уже нескольких пальцев на левой руке. Мужчина он был видный, холёный, довольно молодой, и непонятно было, кто ж ему эти пальцы отъел.

Отставной полковник Морозов, руководивший пресс-группой, ступал тяжело, одним глазом косил, говорил с картавинкой, люто ненавидел евреев и рассказывал дамам на ушко похабные анекдоты. У него было два любимых выражения: "Мне родина и партия дали все" и "Язык в жопу", которое должно было означать предельную, военную степень секретности. Больше всего в людях он ценил образованность и порядочность. О секретаре партбюро "Надьке" Шершавенко по секрету сообщил, что она не только книг, но даже газет не читает.

Грузинистый дядечка из планового отдела был когда-то личным помощником Косыгина, а добродушнейший Максим Севастьянович с мордой башибузука, ведавший ротапринтом, служил в охране Сталина.

Кадровик Делов, вечно ходивший с расстёгнутой ширинкой, был прежде дипломатическим генералом.

Парторг Шершавенко, чёрная, с мягким "г" и вострым темноватым глазом, ходила, сильно выпадая левым бедром. Спервоначалу казалось, что она чрезмерно кокетливо виляет задницей, а потом уже становилось ясно, что это ревматическая хромота.

Только вице-председатель Забродин не имел физических дефектов, но имел нравственный: был когда-то военно-морским атташе в дружественной Стране Советов державе и на этом посту каким-то образом проштрафился. Мужик он был неплохой, носил адмиральскую бороду. Слыхал я, что он исправно посещает старообрядческий храм на Рогожской заставе. Он увлекался рыбалкой, особенно подлёдным ловом.

Порой Осетров исчезал, как в воду погружался до дна — уезжал за границу. Но жизнь нашей редакции продолжалась без особых треволнений — пока не вернулся после трехмесячной болезни ещё один вице-председатель Общества книголюбов — Борис Антонович Корчагин. Он засел в кабинете-берлоге и начал наводить железный порядок — в чем и видел своё основное назначение в этой шарашкиной конторе.

Тяжёлая полированная дверь то и дело отворялась, и оттуда, пылая щеками и подбирая с полу вышвырнутые Корчагиным бумаги, вылетала очередная жертва его руководящей ярости.

Борис Антонович мучился запорами и скоплением газов в кишечнике, за что ненавидел весь свет. Он постукивал по столу искалеченной лапой, как рак клешнёй.

Корчагин всю жизнь просидел на бумаге — через него шло материально-техническое снабжение всех издательств страны. Большее могущество в государстве с централизованной плановой экономикой трудно себе даже представить.

И теперь ему — всенародному пенсионеру, цековской номенклатуре — было странно и немного смешно отправляться на работу пешком, без персональной машины.

— Я уж хотел было на все плюнуть, — сказал Корчагин в нашей первой беседе (во время которой аксиоматично объявил, что я для него — "пирожок ни с чем"), — но в издательстве мне пролонгировали договор на книгу.

Ему нравилось это длинное красивое слово — "пролонгировать".

(Эту книгу — об издательском деле в СССР — написал за него главный редактор издательства "Книга" Евсей Наумович Байкин — навек испуганный человек в клетчатой ковбойке и кожаном пиджаке.)

— Что же касается квартиры, — сказал Корчагин, — определённого я вам ничего пообещать не могу, но сбрасывать нас со счётов не надо...

Говорил он, как и всегда, многозначительно, с намёком на таинственные глубины своих возможностей, которые до времени, для пользы дела, лучше не открывать, чтобы потом они враз явились во всей своей полноте. И собеседник верил. И верил совершенно напрасно: Корчагин был лжецом — причём лжецом принципиальным, тонким, ухищрённым, которого и за руку-то невозможно было поймать. Он и сам, по-видимому, не видел существенной разницы между правдой и ложью — так уж сложилась его жизнь. В 37-м году, в тридцать неполных лет стать начальником главка — для этого нужны были феноменальные и вполне определённые способности.