Из прошлого: Между двумя войнами. 1914-1936

Очень скоро я почувствовал, что меня самого захватили эти шестерни, что меня покорила эта страна, где самый отдых является движением. Формы развлечений меня поразили. Не попал ли я, очутившись на ярмарке Кони-Айленд, открытой всем ветрам моря, подгоняющим тучи, посреди пылающего Луна-парка, на пожар, вызвавший панику? Нет, это всего лишь население Нью-Йорка, словно сорвавшееся с цепи; кончив работу, оно устремляется к конфетным лавкам, к закусочным с горячими сосисками, к переполненным ресторанам и катится, подобно реке, устремившейся с горы, вдоль итальянских и греческих лавчонок, китайских кафе, балаганов с поражающим воображение астрологом, артистом с разноцветной татуировкой и женщиной с четырьмя ногами. Это какая-то лихорадка толчков, рывков, жажды головокружения. Крики, смех пронизывают этот поток, который увлекает все расы и все языки земного шара.

Но так как здесь всё контрасты, то вот вам в другое время и в других местах – семейный отдых на песчаном пляже городского залива; тут между скалами цвета кораллов, на опушке дубового леса, в Гудзоновом заливе дети торопятся нарвать желтых астр, национальный цветок. Вокруг маленьких озер, слегка окрашенных ультрамарином и искрящихся светом, – любители жизни под открытым небом. Эта толпа, вчера еще находившаяся во власти огромной машины, приближается к природе с инстинктивной и почтительной любовью. Миллиардеры из Терри-тауна посадили в своих парках деревья, листья которых в эту пору осени кажутся сделанными из золота, как доллары. Буржуа разбил на лужайке перед домом беседку, увитую розами. Народ закаляется в лесах, вдыхая горный воздух.

Я путешествовал во времена сухого закона. Нигде ничего спиртного – ни вина, ни пива. На пароходе, в баре, один янки изливал мне свое негодование по поводу сухого закона, начинающегося у подножия статуи Свободы. Эта система имеет по меньшей мере то достоинство, что дает повод для контрабанды. Суровый губернатор Пенсильвании г-н Пенхот – ярый сторонник сухого закона. Но в Нью-Йорке я замечаю из своего окна полисмена, который кажется мне в высшей степени «подмоченным». За неимением алкоголя употребляют кокаин. Что лучше всего предохраняет расу, так это ее молодость, ее внутреннее благосостояние, удобство квартир, приверженность к чистоте, широкое развитие спорта, страсть к чистому воздуху и движению. Таким образом, Соединенные Штаты, которые мне изображали каторгой конвейерного труда, открылись мне как страна радости, страна здоровой и свободной жизни под небом. «Я воспеваю современного человека, – восклицает Уолт Уитмен, – я воспеваю жизнь, страсть, энергия и мощь которой неизмеримы, жизнь, полную радости, предопределенную божественными законами для самой свободной деятельности… Я сотворю самую великолепную расу, над которой когда-либо сияло солнце».

Посетив Кливленд, я увидел не только его предприятия, но также и окруженное кленами и стрижеными газонами озеро; его виллы, где нимфы украшают античные вазы; его склоны, покрытые цветочками, которые народная легенда назвала кружевами королевы Анны; даже в Чикаго, где я ожидал увидеть лишь закопченное небо, густой дым труб, возвышающихся над кучами отбросов, город, оплетенный и раздираемый железнодорожными линиями, – да, даже в Чикаго, который заставил меня понять искусство кубистов, с его параллелепипедами, увенчанными усеченными конусами или цилиндрическими резервуарами, в парке Гранта, около агатового озера Мичиган, в садах деревенских клубов я понял гимн жизни Уитмена и полюбил его, и мне бы хотелось иметь право к нему приобщиться, потому что, как бы механизирована жизнь ни была, я видел, что она посвящена не материальной силе, а освобождению человека, его эмансипации посредством знания; потому что нигде я не видел, чтобы книги и искусство были более близки народу; потому что нигде я не видел, чтобы так любили и уважали детей; а когда мне было разрешено посетить Колумбийский университет (который впоследствии удостоил меня своим избранием), то в этом центре, где полагают, что могут удовлетворить все запросы ума, я открыл американский идеализм; я навсегда отверг нелепое обвинение в материализме, которое по глупости предъявляют этому народу; я понял, что, говоря словами Никола Мэррей Батлера, идеалом этой нации были «человеческая свобода, справедливость, достойное устройство общества», и я обещал себе, что по возвращении во Францию останусь верен этому открытию.

Я точно так же никогда не забуду краткой поездки по Канаде. Монреаль – третий французский город в мире; он насчитывает больше французов, чем наш Лион. Впрочем, наш народ оставил на всей территории этого района Америки глубокие следы. Детройт был основан выходцами из Франции; статуя Кавелье де Ла Саль [78] перед ратушей, а в другом месте остатки крепости Поншартрен рассказывают нам об этом. Мы забыли, что в известный период восточный бассейн Миссисипи, от истоков до устья, принадлежал Франции. Как многие другие до меня, я пришел в восторг, посетив Квебек. Накануне, попав под сильнейший дождь, обрушившийся, как шквал, на речку и леса на острове Орлеан, я почувствовал вкус ранней осени. Между двумя шквалами я прочел французские вывески: «Тюлип, торговец скобяным товаром»; «Расин, продавец конфет». Надписи на дороге гласили: «Опасность!», «Убавьте ход!», «Поворот направо!» Паломничество в Нотр-Дам де Бопре перенесло меня в Бретань. Я узнавал голос наших колоколов. Какая-то крестьянка-мать зовет своего ребенка: «Иди-ка приоденься». Мой проводник жаловался мне, что дорога плохо оснащена знаками.

Я иду по улице дю Фор, минуя старый ресторан «Золотой собаки». Вот площадь, где была воздвигнута в начале XVII века часовня «Божьей матери Благодарения», как говорят, в честь возвращения храброго Шамплена [79]. На месте, где потом разбили маленький сквер, высился парламент, в котором канадцы боролись за сохранение своего языка; терраса, на которой я сижу, находится в тени тополей Нормандии, ив и кленов; отсюда мне виден водопад на реке Монморанси и границы лагеря Монкальма [80]. Маркиз выбрал для своего дома место на самом берегу, на земляном валу и назвал его в честь своего фамильного замка Кандиак, около Нима. Именно здесь, в этих нескольких комнатах, с помощью людей вроде Бугенвиля [81] последний защитник Франции в Канаде, властный, вспыльчивый, порой, может быть, неосторожный, но такой энергичный и храбрый, предоставленный самому себе, ковал свои планы, наблюдая издали за перипетиями войны в Европе [82], переходя в зависимости от своих возможностей от наступления к обороне, пытаясь проводить туземную политику и сокрушая противника, когда обнаруживал его слабость; но, обезоруженный плачевной администрацией, осаждаемый в такой же степени голодом, как и врагом, он смог только отсрочить благодаря неистощимой изобретательности своего мужества развязку, уже давно ставшую неизбежной.

От главного госпиталя, основанного в конце XVII века, для закончивших службу солдат, где лечили после осады Квебека как французских, так и английских раненых, не осталось ничего, кроме стен. Я выхожу на улицу Сен-Флавиен. Крестьянин продает молоко болтливым хозяйкам; на повозке название его мызы: «Ивы». Маленькие сгрудившиеся старенькие дома, фруктовые ларьки со стеклами, размалеванными французскими надписями; случайные лавчонки, вдоль которых пробираются маленькие старички в черном, в шерстяных перчатках, по виду мелкие рантье. Собор исчез, но сохранилась семинария, где монсеньер де Лаваль пытался офранцузить алгонкинов. В университете мадам Луиза, мадам Виктуар и мадам Аделаида с букетиками роз в напудренных волосах улыбаются своему отцу [83], не заслужившему, чтобы его чествовали в подобном месте. Дородная мадам Дюбарри в виде Дианы развлекает Монкальма (картина Ларжильера), такого юного, полного жизни, с пламенным взором. Цветы Моннуайе украшают целое панно.