Дневник. Том 2

Ее рот, гневный и безмолвный, словно жует ругательства, не

в силах их произнести. «Она похожа на ту женщину, что зако

лола кинжалом Барбье!» — говорит один молодой офицер сво

ему товарищу.

Менее храбрые почти ничем не обнаруживают свою сла

бость — они только слегка свесили голову набок, словно долго

простояли на молитве. Одна или две закрыли лицо вуалью, но

какой-то унтер-офицер, совершая грубую жестокость, плетью

откидывает у одной из них вуаль со словами: «Долой вуали!

Пусть все видят ваши гнусные рожи!»

Дождь усиливается. Кое-кто из женщин прикрывает голову

юбкой. Рядом с пехотинцами появляются кавалеристы в белых

плащах. Полковник — смуглое лицо типа Ферри-Пизани —

командует «Смирно!», и африканские стрелки заряжают свои

мушкетоны. Женщинам кажется, что их сейчас же расстре

ляют, и одна из них падает в обморок. Но ужас длится всего

мгновенье, и вот они снова становятся насмешливыми, а неко

торые опять принимаются кокетничать с солдатами. Стрелки

вскинули свои заряженные карабины на плечо, вытащили из

ножен сабли.

Полковник, отъехав на фланг колонны, выкрикивает гром

ким голосом и, по-моему, нарочито грубо, чтобы нагнать страху:

«Всякому, кто отвяжет свою руку от руки соседа, — смерть на

месте!» И это жуткое «смерть на месте!» четыре или пять раз

повторяется в его коротком спиче, который сопровождается су

хим, щелкающим звуком: пеший конвой заряжает ружья.

139

Все уже готово к отправке, но в эту минуту несколько сол

дат из конвоя, побуждаемые жалостью, которая никогда окон

чательно не оставляет человека, пускают свои манерки по ря

дам женщин, которые благодарно тянутся к ним пересохшими

губами, искоса поглядывая на мерзкую физиономию пожилого

жандарма, не предвещающую им ничего доброго. Дан сигнал

к отправлению, и под слезящимся небом мрачная колонна тро

гается в путь, в Версаль.

Рухнувший дом министерства финансов запрудил обломками

улицу Риволи, и среди развалин снуют целые легионы смешных

пожарников из провинции, — воплощенный тип Клодоша *.

Возвращаясь в Пасси, я встречаю группу отвратительных

подростков, бродяг и поджигателей, — их гонят на вокзал, пре

вращенный в тюрьму и уже битком набитый пленными, кото

рые сидят прямо на путях.

Вечером, когда смотришь на Париж из Отейля, кажется,

что весь он во власти пожара, — ежеминутно взметываются

вверх языки пламени, словно раздуваемого мехами в добела

раскаленной печи.

Воскресенье, 28 мая.

< . . . > В Шатле я возвращался по набережной *. Вдруг вижу,

толпа бросается врассыпную, словно мятежники, преследуемые

солдатами. Показались грозного вида всадники с саблями на

голо, на танцующих, бьющих копытами конях, которые за

гнали гуляющих с мостовой обратно на тротуар. Зажатая между

всадниками, движется толпа людей во главе с каким-то черно

бородым мужчиной — лоб у него перевязан носовым платком.

Я замечаю в этой группе и другого раненого, соседи поддержи

вают его под руки, — видимо, он не в силах идти.

Люди эти необычайно бледны, взгляд их затуманен — он

так и стоит у меня перед глазами. Я услышал, как вскрикнула,

убегая, какая-то женщина: «Глаза бы мои не глядели на это!»

Рядом со мной мирного вида мещанин считает: «Один, два,

три...» Их двадцать шесть.

Конвой гонит этих людей почти бегом до казармы Лобо, и

за ними с непонятной поспешностью, гремя, захлопываются

ворота.

Я все еще не понимал, в чем дело, но во мне нарастала

какая-то глухая тревога. Мой мещанин, закончив свои под

счеты, сказал человеку, стоявшему с ним рядом:

— Это дело недолгое, скоро вы услышите первый залп.

140

— Какой залп?

— Господи, да ведь их же расстреляют!

Почти в ту же минуту грянули выстрелы, многократно уси

ленные эхом стен и ворот; стрельба была какой-то механиче

ски четкой, словно звук митральезы. Первый, второй, третий,

четвертый, пятый залп — человекоубийственное трра-та-та-та;

потом большая пауза — затем шестой, и еще два торопливых

залпа — один за другим.

Кажется, этот треск никогда не кончится. Наконец все

смолкает. Все вздыхают с облегчением, как вдруг раздается

такой оглушительный выстрел, что с грохотом сотрясаются

ворота казармы, — потом еще один, и, наконец, — последний.

Это полицейский пристреливает тех, что еще живы.

В эту минуту, похожий на кучку пьяных, из ворот выходит

карательный отряд, на штыках у некоторых — кровь. А пока во

двор въезжают два крытых фургона, оттуда выскальзывает

священник, и мы еще долго видим, как движется вдоль длинной

казарменной стены его узкая спина, его зонтик, его плохо слу

шающиеся ноги.

Понедельник, 29 мая.

Читаю расклеенную на всех стенах прокламацию Мак-Ма-

гона — она извещает, что вчера в четыре часа все было кон

чено *.

Сегодня вечером можно снова услышать живой Париж — он

возрождается, это словно рокот отдаленного прибоя; время

больше не роняет час за часом в молчание пустыни.

Вторник, 30 мая.

Иногда раздаются пугающие звуки: рушатся дома, расстре

ливают пленных.

Пятница, 2 июня.

Ко мне явился некий крупный спекулянт, чтобы купить

у меня осколки снарядов. Он только что разом закупил у моего

соседа тысячи килограммов осколков, оптом.

Суббота, 10 июня.

< . . . > Сегодня вечером обедал с Флобером, которого не ви

дел со дня смерти брата. Он приехал в Париж, чтобы разыскать

кое-какие данные для «Искушения святого Антония». Он все

такой же — литератор прежде всего. Весь этот катаклизм

словно бы и не коснулся его, не заставил ни на минуту от

влечься от бесстрастной работы над книгой.

141

Четверг, 15 июня.

Эдуард Лефевр, приехавший в отпуск, с большим разочаро

ванием рассказывал мне о Версале. «Это все та же ложь, — доба

вил он, — что и при Империи или режиме Четвертого сен

тября» *.

Вторник, 20 июня.

Печальная годовщина. Сегодня год, как он умер. Весь день

я занимался тем, что собирал посвященные ему некрологи.

Суббота, 1 июля.

На Северный вокзал прибывают солдаты, бывшие в плену

в Германии. Бледные лица, исхудалые тела тонут в слиш

ком широких шинелях, красное сукно полиняло, серое вы

цвело; и лица и одежда имеют несчастный и жалкий вид. Это

зрелище ежедневно доставляют парижанам поезда из Герма

нии.

Они шагают с палками в руках, согнувшись под тяжестью

котомок из серой парусины. Некоторые в немецких штанах,

у других на голове фуражки вместо кепи, оставшегося на поле

боя. Бедняги! Когда их распускают — отрадно видеть, как они

распрямляют плечи, отрадно слышать, каким бодрым шагом

ступают по парижской мостовой их натруженные ноги.

В Сен-Дени — повсюду немецкие каски; вдоль всей дороги

на Сен-Гратьен на каждом шагу торчат захватчики. То и дело

видишь, как солдаты, одетые в белую парусину, выставляют

напоказ свое дурацкое веселье, конюхи ведут под уздцы коней,

бьющих копытами французскую землю; и везде — в домах, в

садах — звучат голоса победителей. < . . . >

Понедельник, 10 июля.

Отъезд в Бар-на-Сене.

Я это предчувствовал. Теперь пустота беспощадно дает себя

знать. Война, осада, голод, Коммуна — все это жестоко и вла

стно отвлекало меня от моей печали, но только отвлекало, не

более.

6 августа.

Это удивительно: во всех поступках, которые я совершаю

во сне, я по-прежнему неразлучен с братом. Он все время возле