Дневник. Том 2

того из моих пяти чувств, которое приносило и продолжает

приносить мне единственную радость в моей жизни.

Парижане, по-моему, просто взбесились. Сегодня я видел

женщину — не из простонародья, — женщину почтенного воз

раста, одним словом, вполне солидную особу из буржуазного

круга; она без всякого повода дала пощечину человеку, ко

торый имел дерзость сказать ей: «Оставьте версальцев в

покое!»

Газетчики кричат, размахивая новой газетой — газетой гос

подина де Жирардена «Реюньон либералы): «Соглашение без

уступок!» Французы — народ простаков, если они смогли взле

леять этого «мыслителя» без мыслей в голове, этого фокусника,

жонглирующего антитезами!

Сегодня вечером я пробрался в церковь св. Евстафия, где

открыли клуб *. На скамье для причта, за столом с двумя

лампами и стаканом подслащенной воды вырисовываются силу

эты четырех или пяти адвокатов. В боковых приделах стоят или

сидят на скамьях любопытные, привлеченные новизной зре

лища. В поведении публики нет ничего кощунственного, мно

гие, входя, инстинктивно берутся за фуражки и опускают

руку, лишь увидев, что здесь сидят в шапках. Это не похоже на

осквернение собора Парижской богоматери в 93 году, здесь пока

еще не жарят селедки на дискосе; * единственно, что под свя

щенными сводами разносится сильный запах чеснока.

Серебристый звон колокольчика — колокольчика служки —

возвещает, что заседание открыто.

В ту же минуту на кафедру поднимается какой-то белоборо

дый; прополоскав себе горло несколькими пуританскими фра

зами, он требует, чтобы собрание приняло следующее предло

жение: «Все члены Национального собрания — Луи Блан,

Шельхер, в той же степени, что и другие депутаты, — равно как

и все остальные должностные лица отвечают своим личным

имуществом за каждого павшего как на стороне Версаля, так и

на стороне Парижа». Таким образом, — сказал он, пускаясь в

объяснения, — какой-нибудь депутат из провинции будет весьма

неприятно удивлен, если крестьянин, которому принесут тело

сына, явится требовать с него причитающуюся ему пенсию.

Предложение это, поставленное на голосование, не было при

нято, по какой причине — не знаю.

Затем поднялся некто в светло-серых панталонах и неистово

заорал, что есть только один путь к победе — террор. Он тре

бовал создания третьего органа власти — Революционного

133

трибунала *, который бы сразу на площади рубил головы

предателям. Это предложение было встречено бурными апло

дисментами клаки, сидевшей вокруг кафедры.

Третий гражданский проповедник, усвоивший фразеологию

Девяносто третьего года, сообщил, что у попов семинарии

св. Сульпидия нашли 10 060 бутылок вина, и потребовал, чтобы

был сделан обыск в домах богачей, где спрятаны большие за

пасы продовольствия. Он закончил свою речь критикой декрета

о ломбарде *, который он нашел недостаточно революцион

ным.

Тут — я хочу быть беспристрастным — на трибуну поднялся

представитель Коммуны в мундире Национальной гвардии и

стал говорить беззлобно и искренне. Прежде всего, он выра

зил свое презрение к «громким фразам, которыми кое-кто пы

тается снискать дешевую популярность», и заявил, что декрет

о ломбарде распространяется лишь на заклады не дороже

двадцати франков, ибо нельзя допускать, чтобы люди брали

ссуды, не зная, как потом их вернуть.

Он добавил, что ломбард — частное владение, и, унося от

туда ту или иную сумму, надо быть уверенным, что сможешь ее

возместить, ибо Коммуна — не грабительское правитель

ство, и люди должны это знать, а вот такие незадачливые ора

торы, как предыдущий, распространяют в народе мысль, будто

Коммуна стоит за раздел имущества и что, мол, всякий, у кого

есть четыре су, обязан два из них отдать.

Затем, перейдя к людям Девяносто третьего года, которыми,

по его выражению, им все время колют глаза, он заявил не без

гордости, что у этих людей была лишь одна забота — военные

действия, а вот если бы им пришлось решать огромные и слож

ные проблемы нашего времени, эти знаменитые люди Девяносто

третьего года оказались бы наверняка не более изобретатель

ны, чем люди 1871 года. И под конец он произнес вполне до

стойные и честные слова: «Какой толк от того, что мы одолеем

Версаль, если мы не сумеем решить социальную проблему, если

рабочий останется в том же положении, что и прежде?»

Потом, очень сурово заклеймив незадачливых ораторов, он

категорически заявил всей этой толпе, которая только что апло

дировала предложению об организации Революционного трибу

нала, что при создании Комитета общественной безопасности

совершенно не имелся в виду террор, ибо Комитет этот был вы

зван к жизни единственно потребностью сосредоточения и

упрощения руководства.

И ей-богу, если бы он не кончил словами, что оружие, кото-

134

рым воюет Версаль, это трусость и предательство, речь его

могла бы произвести впечатление на любого беспристрастного

слушателя. Возле меня кто-то сказал, что этого оратора зовут

Жак Дюран.

Вторник, 9 мая.

Национальные гвардейцы, национальные гвардейцы, нацио

нальные гвардейцы! Новехонькие красные знамена, марки

тантки в нарядных платьях, санитарки, несущие на спине оде

яло, на боку — сумку с перевязочными материалами. Масса

вооруженных людей, толпящаяся на площади Людовика XV.

Я было подумал, что вся эта солдатня выступает, чтобы за

нять укрепления. Но это только смотр, и, видя среди солдат во

оруженных мальчишек, испытываешь чувство возмущения,

чувство протеста.

Воскресенье, 14 мая.

Если я когда-нибудь напишу роман из театральной жизни,

который мы задумали вместе с братом *, если я когда-нибудь

воссоздам психологию актрисы, то главной, доминирующей

идеей этой книги должна стать борьба вульгарных инстинктов,

низменных вкусов, определяемых рождением, натурой, воспита

нием, — со стремлением к изяществу, изысканности, благород

ству — качествами, органически присущими большому таланту,

гению.

У этой книги, возможно, будет оригинальная форма.

Часть первая. — Вот примерно ее канва. Как-то вечером у

меня был разговор об этой женщине, — я видел ее только мель

ком, но она вызвала во мне какое-то влюбленное любопытство.

Быть может, история поцелуя, которым Рашель, одеваясь в

своей уборной, через ширму наградила Сен-Виктора. Разговор

этот я вел на берегу моря, с ее бывшим любовником, практич

ным человеком, политиканом, не чуждым темных махинаций, —

вроде Монгиона. Излияния этого сильного человека, растроган

ного красотой и величием ночи.

Рассказ очень эмоциональный, очень чувственный, очень

плотский, без прикрас. Долгое молчание. Потом, неожиданно,

он берет меня под руку, поднимается ко мне, закуривает си

гару, снимает пальто и нервно шагает по комнате, продолжая

говорить о ней. Он рассказывает, как его внезапно обуял ужас

перед этой женщиной, ему довелось наблюдать, как она кощун

ственно изучала сардонический смех во время агонии своей ма

тери. И под конец он стал развивать идею, что молодой человек

135

способен полюбить женщину, которая производит впечатление

последней негодяйки, но позднее, к старости, он стремится

найти в женщине образ доброты.

Итак, первая часть — рассказ этого человека.

Часть вторая. — В гостях у родственника, второго секретаря

посольства в столице одного из германских княжеств, наподо

бие Гессена-Дармштадта. Холостяцкий завтрак (обрисовать