Свет с Востока

Вернувшись в Боровичи с подлинниками статей, я принялся за работу. Для этого пришлось подыскивать постоянное жилье. 7 января 1947 года его удалось найти в доме Анны Федоровны Фоминой, гарде­робщицы городской больницы. Новая моя хозяйка была простой рус­ской женщиной, бесхитростной и участливой. По временам ее речь сверкала народным остроумием. Правда, иногда приходилось улы­баться забавному столкновению слов. Анна Федоровна гордилась сво­ей «старшенькой» дочерью Ниной, жившей в Риге (младшая, Тамара, находилась при матери и работала кочегаром) — и приговаривала: «Нина-то моя рецепты хорошо по-латыни пишет, чай, давно уже меж­ду латышами живет». В новообретенном обиталище было спокойнее, чем в гостинице. Я взялся за переводы, мечтая скорее добраться до работы над диссертацией.

«Боровичи, 10 февраля 1947.

Дорогой Игнатий Юлианович!

Перевод Ваших четырех статей из «Энциклопедии ислама и автобиогра­фии М. Нуайме — выполнен. Завтра начну сверку немецкого и русского тек­стов «Исторического романа» и «Арабской литературы в Америке», за этим последует перевод Ваших работ для других томов.

Холод здесь такой, что работаю в шинели, она выручает и ночью. Дело движется довольно быстро: за переводы я засел только 6 февраля. До этого

Три арабские лоции

155

неделю был в Москве, где ничего особенного не выходил. Сказали только, что Отделение литературы и языка Академии наук во главе с И.И.Мещаниновым утвердило меня в аспирантах. Но стипендии, о которой я хлопотал, не дали, так как еще нет утверждения в Президиуме, последний же может это сделать лишь после снятия судимости. Дело мое пересматривается третий месяц, ви­димо, это растянется надолго.

К академику Мещанинову с известным Вам заявлением я ходил пять раз, но он или отсутствовал, или не принимал. Однако я решил собраться с силами и возобновить наступление в марте.

Будьте здоровы и счастливы, Игнатий Юлианович».

В марте я отвез готовые переводы в Институт востоковедения. Это было еще не все, но жила надежда в апреле закончить работу. Она мне по-своему нравилась, однако я помнил, что меня ждет диссерта­ция, и высчитывал дни, когда можно будет, забыв обо всем и, прежде всего — о всяких «пересмотрах» и Особых Совещаниях, приступить к разбору лоций арабского спутника Васко да Гамы.

Желая приблизить этот миг, я рискнул остаться в Ленинграде на целую неделю. Это произошло во время очередной деловой встречи с Крачковским. Каждый день, поднимаясь на верхний этаж Библиотеки Академии наук, в читальный зал Института востоковедения, я прохо­дил мимо изваяния академика Бэра, выполненного скульптором Опе­кушиным, и замедлял шаг: ученый, глубоко задумавшийся, ушедший в себя от всего преходящего, олицетворял преданность науке. Вспоми­нался «Мыслитель» Родэна. Записка, появившаяся на свет чуть раньше описываемого времени, воскрешает обстановку моих тогдашних заня­тий:

«В контроль Библиотеки Ак. наук.

Тов. Шумовский Т. А. занимается в Институте востоковедения от 9 час. утра до 7 час. вечера. Просьба пропускать его с лично ему принадлежащими тремя книгами.

Зав.библиотекой ИВ О. Ливотова. 16 октября 1946 г.»

Напряженные занятия, ставившие все новые и новые вопросы, увлекавшие вперед и вперед, нередко заставляли забывать о постоян­ной опасности для меня находиться в Ленинграде.

156

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

«Боровичи, 31 марта 1947.

Дорогой Игнатий Юлианович!

Вторая часть переводов Ваших работ близка к завершению. Уже переве­дены восемь статей — шесть с немецкого и две с французского. Сегодня с утра я приступил к переводу предпоследней работы (с английского) и со всем на­деюсь управиться к исходу недели. Работаю с удовольствием, временем себя не ограничиваю.

В апреле думаю вплотную заняться изучением французских работ о спут­нике Васко да Гамы. Их семь, они уже мной подобраны.

Бумаги, которые я с усердием, достойным лучшего применения, собирал, две недели как сданы в местное ведомство охраны государственной безопасно­сти. Пересмотром дела и не пахнет, а сам я сижу на древних берегах Меты в ожидании погоды. До свидания, Игнатий Юлианович, всего Вам доброго».

В апреле все переводы приняты Институтом востоковедения. Те­перь можно, сказал я себе, заняться диссертацией.

— Голубчик, — сказал мне директор Института востоковедения Василий Васильевич Струве, когда я сдал последний перевод, — мы с вами сегодня поедем в Ленинградский горсовет.

Он всех называл «голубчик», этот пронизанный добротой чело­век.

— В горсовет, Василий Васильевич? Зачем?

— На прием в Шикторову.

Шикторов был начальником Управления государственной безо­пасности по Ленинграду и области. Когда мы приехали на Исаакиев-скую площадь и вошли в здание Ленинградского горсовета, он в каче­стве депутата вел очередной прием. Струве стал горячо просить его о моей прописке, приводя доводы, которые до тех пор излагались в письменных обращениях. Рослый генерал с голым бронзовым черепом слушал, не перебивая, и лишь тусклое выражение холодных глаз выда­вало нарастающую в нем скуку. Наконец, он отозвался:

— Не положено.

— Товарищ Шикторов...

— Не могу разрешить, это запрещено. О чем разговор? Есть по­становления, указывающие — где таким лицам жить можно, а где нельзя. Постановления надо выполнять.

— Но...

Шикторов отвернулся к окну, стал внимательно разглядывать площадь. Беседа была окончена.

Три арабские лоции

157

В мае я вновь приехал в Ленинград — хотелось поделиться с Иг­натием Юлиановичем Крачковским первыми более или менее углуб­ленными размышлениями над рукописью лоций, положенной в осно­ву диссертации. Семья Струве, знавшая меня еще первокурсником, теперь приютила неустроенного скитальца под своим кровом. Верная спутница жизни Василия Васильевича, такая же добросердечная Ма­рия Леонидовна, сразу сообщила:

— Неприятность, но не падайте духом. Тут недавно приезжал главный ученый секретарь Академии наук Бруевич и на совещании академических директоров долго выговаривал Василию Васильевичу за то, что он позволяет вам и Гумилеву заниматься в Институте востоко­ведения. По мысли Бруевича, вам обоим должно быть запрещено пе­реступать порог института, потому что вы не вправе находиться в Ленинграде.

— Да, — подтвердил только что вернувшийся домой академик, — да, голубчик. И теперь, конечно, нельзя ждать утверждения вас Прези­диумом, и приказ о зачислении в аспирантуру придется отменить.

Когда я горестно поведал новость Игнатию Юлиановичу, он при­стально посмотрел на меня и сказал:

— Ну что же, я думаю, что вы обойдетесь без их аспирантуры. Она ведь не каждому нужна.

Усмехнулся в свою роскошную бороду и добавил:

— Поскольку вы уже не аспирант, я не могу оставаться вашим официальным руководителем. Но это значит, что я вправе выступить официальным оппонентом на вашей предстоящей защите.

Глава арабистики нашей страны верил в то, что я исполню заду­манную работу. Это было утешением и поддержкой, но это и обязыва­ло.

Ученый секретарь Института востоковедения — маленький лы­сенький Рафиков, узнав о моем отчислении, забеспокоился:

— Верните аспирантское удостоверение, немедленно верните! Он трусил — под удостоверением стояла его подпись.

«Нет, Ахмед Халилович, — пронеслось у меня в голове, — эта справка в переплете мне пригодится. Вдруг задержат, я и предъявлю, авось дело и не дойдет до паспорта. Глядишь, ваше свидетельство меня и спасет, отведет беду, диссертацию-то писать надо!»

А вслух сказал:

— Конечно, конечно, обязательно верну. В следующий приезд. Сейчас торопился, не взял с собой.

158

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

Шел от Рафикова, и было горько. «Не думайте, почтенный секре­тарь, что мне было легко врать. Но, как говорится, положение обязы­вает».

«Депутату Верховного Совета СССР академику С. И Вавилову.

Нижеподписавшиеся просят Вас не отказать в сообщении, известны ли какие-либо результаты предпринятого Вами в ноябре 1946 года по нашей просьбе ходатайства перед Президиумом Верховного Совета о снятии судимо­сти с гр. Шумовского Т. А.