Исповедь (СИ)

Сочувствовала ли Лариса Гениуш немцам, поддерживала ли их? Сама она пишет об этом так: «Будущее было еще писано вилами по воде, и ориентироваться на немцев нам было никак нельзя. Я посмотрела на их политику, на варварство и сразу так для себя решила: не писать им ни слова, как будто они вообще для нас не существуют, а если затронуть, то правдиво, и всеми силами души голубить, воспевать, лелеять свою Белорусь, чего нам никогда не позволяли прежде отупевшие колонизаторы нашей земли». И к чести Ларисы Гениуш — эту свою заповедь она выполнила, не написала «ни слова». Когда же началась война, фашисты вступили на Белорусскую землю, написала стихотоворение «Как облачный день — мое сердце сегодня...»

В 1942 году у Ларисы Гениуш выходит в Праге книга стихов «От родных нив». Ею начинают интересоваться уже не только как секретарем БНР и казначеем Комитета самопомощи, но и как поэтессой. «В Прагу приехал Ермаченко, вызвал меня и приказал собираться в дорогу, в Минск! Его гости, сотрудники гестапо, спросили у меня, с кем я работаю, потому что вышла моя книга, где нет ничего о Гитлере, Геринге и новой Европе. Я сказала, (дословно), что мой талант чересчур мал для того, чтобы писать о столь высокопоставленных особах, что я ни с кем не сотрудничаю. Тогда мне сказали: «Кто не с нами, тот против нас».

Тем не менее как раз в эти дни, выступая в «Белорусской газете», издававшейся коллаборационистами в Минске и рассказывая о себе (№ 79(99) от 25 октября 1942 г.) и целях своего творчества, она писала: «...Начались великие события. Сердце охватила жажда творческой, серьезной работы для родного Края... Я пишу еще со школьных лет. Послать что-то в печать — не хватало смелости. Сегодня же не могу не писать, не призывать своих дорогих братьев к борьбе, к великим жертвам и подвигам во имя страдающего нашего народа. Не могу сдержать уже этой бури, которая собралась в наболевшей груди из обид, слез и боли Нашей Земли».

Эта жажда определила всю дальнейшую судьбу Ларисы Гениуш, куда бы она ее не забрасывала — в Прагу, оккупированную немцами и послевоенную, или в разрушенный войной Минск, во время ареста, следствия, допросов и во время заключения, в ужасных условиях сталинских лагерей... Она помогала Ларисе Гениуш пройти все круги ада и остаться самой собой...

«Каждый хотел бы, чтобы я думала так же, как он, чтобы так же продала свою душу, свою белорусскость и то наисвятейшее, что сохранила в душе с детства», — написала она потом, почти в самом конце жизни. И спокойно, по-женски тактично, но твердо — уже в стихах своих — предупреждала: «Ни перед кем не склоняю поспешно/ Гордой свой головы...»

Такая книга должна была быть в нашей литературе — Белорусь выстрадала ее. И есть высшая справедливость в том, что именно Лариса Гениуш написала эту книгу.

БОРИС САЧЕНКО

ЖЛОБОВЦЫ

Благословенный родной дом, где родители и вся дорогая семья. Благосло­венный маленький островок родной, отцовской земли на огромной планете, что назывался Жлобовцы. Назывался, ибо сегодня его нет, того нашего именьица, и даже его названия. Там колхоз с каким-то ультрасоветским наименованием, дом перевезен в Волковыск вместе с гумном, а там, где была наша усадьба, стоит только длинный каменный хлев и несколько деревьев, которые не успели еще выкорчевать на дрова крестьяне. Бывая там, прошу: «Оставьте еще хоть эти деревья...» Из села Александровка, что под Волпой, от старых друзей моих родителей Зеленкевичей видно как на ладони нашу усадьбу и слышно, кажется, как ветер колышет деревья. Порой подолгу всматриваюсь в тропинки своей молодости — оживают воспоминания и кажется мне: натруженные материнские руки прижимают меня ласково к сердцу, аллеей, или, как мы говорили, прого­ном, широко шагает папа, я ему только до подбородка, и, увидев меня, он всегда улыбнется в свои рыжеватые усы, всегда поделится мыслями вроде: Полоцкое княжество сегодня сделали непопулярным из страха, чтобы не отделилось по закону от империи, но неужели ты думаешь, что твоя Белорусь продержалась бы экономически, если б была самостоятельной? Папа знает, чем живу, и иногда хочет меня подколоть, как малое дитя. Иногда спорим, мои идеи для него, с дедов уже подневольного, как экзотика. Папа знает, чем за это платятся, и посматривает на меня с каким-то сочувствием грустным.

Ксеня, невысокая, с большими темно-синими глазами, черноволосая и стройная, живет по своим правилам и любит иногда закурить папироску. Мы все решительно против этого. Нина, очень красивая блондинка с зелеными глазами, любит танцевать. Где-то видела балет и долго, когда пасла гусей, придумывала свои удивительные танцы на пальчиках, над ней не смеялись. Ростислав высо­кий, но еще не метр девяносто пять, до которых дорос взрослым. Он учится в сельскохозяйственной школе в Жировцах, красивый, чуткий, тихий, послушный и работящий, хоть еще ребенок. Однажды, когда мы вместе ехали в Гудевичи, поведал мне свои планы на будущее; они были довольно неожиданными. «Когда вырасту, возьмем у родителей часть земли, которая принадлежит нам с тобой, и будем вместе хозяйничать, ты будешь сажать цветы, вести дом, а я покажу всем, как нужно получать урожаи, потом возьмем к себе родителей, и нам так будет хорошо»... Потом шел Аркадий, всегда веселый, стройный и лицом похожий на маму. Мы любили его почему-то меньше Славочки. Шумным, гордым, смелым парнем был самый младший из них — Алексей. Братья дружили, любили коней, свои мальчишечьи забавы. Но они были еще дети, учились, и самым старшим «хлопцем» дома оказалась я. Все дела с властями, налогами, долгами, кредитами возлагал папа на мои плечи. Он не любил эти дела, и я их не любила, но помогала папе, как только могла. Наша младшая Людмила, Люсенька, как мы ее называли, была чудесным ребенком, красивым, ласковым и очень умным. Была она любовью всей семьи, и в маленьком ее сердечке было столько ласки ко всем, что мы дивились ей...

Я была самой старшей из детей и, кажется, наиболее любимой родителями, братиками, Люсей и слугами. Ксеня и Нина меня не жаловали. Трудно было найти нужную работу под Польшей, особенно когда родители более-менее обеспеченные, для высшего образования не хватало материальных возможно­стей, оставалось работать на земле и ждать мужа. Невольно и я думала о будущем муже, но он должен был быть белорус. Таких я не встречала, только крестьяне, все равно муж мой будет белорус! А сватов было много... иногда люди, едва только увидев меня, уже просили моей руки. Это было странно, несерьезно. Мама их не признавала, а ее приятельница пани Ядвига Зеленкевич, говорила: «Нет кавалера для панны Ларисы, только Пилсудский!» Это был высший комплимент, делая который, милая пани Ядвига напрочь забывала о преклонном возрасте польского маршала и думала только о его знатности. Мое же внимание не привлек даже он, он ведь был не белорус...

Время летело, нам быдотшюхозг хорошо — зависело все от долгов, которых скопилось очень много, потому что сами Жлобовцы дед мой купил отцу, в основном, через виленско-тульский банк, бумаги которого в войну, к сожале­нию, не пропали, и Польша со всей строгостью взыскивала долги. Неимоверно высокие налоги, совершенно разрушенная во время войны усадьба и большая семья, — все это не позволяло нам никак стать хоть чуточку богаче. Мы все работали, мама наша больше всех. Нас сильно обманывали, потому что папа был гордый, доверял волпинским купцам и они очень этим злоупотребляли...

...Земля была для нас всем: колыбелью, хлебом, песней, любовью, моги­лой. Чем больше земли, тем надежней завтра, никакой иной надежды на спасение. Разве еще служба у панов и евреев или отъезд, тяжелая работа на чужбине. Национальное сознание проникало медленно, трудно. Парни, активи­сты «Громады», или не вернулись совсем, или, избитые, искалеченные дефен­зивой, не жильцы уже на этой земле. Мне попал в руки сборник стихов Михася Василька, но не особенно заинтересовал меня. Смысл народной поэзии, песни, обычаев был гораздо глубже, интересней, иногда невыразимо пленительный. Трудно было это понять моим родителям и соседям. Они со страхом думали: куда подевалась вся моя наука? А наука открывала глаза на разбросанные, чудесные, несобранные сокровища моего Народа. Удивительно, на мой взгляд, отличались наши крестьяне от тех полуинтеллигентов, среди которых мне довелось жить. По-настоящему умных людей я еще тогда не встретила. Мое сердце разрывала национальная и социальная несправедливость. Рождается на свет одинаково" маленькое существо со всеми правами на жизнь, и почему же такая разная судьба? А поляки и их прислужники будто ослепли, издевались над народом прямо в открытую! Душили налогами, поносили язык, даже не призна­вали нашей народности, будто идеи демократии и свободы людей вовсе не коснулись их сердец и умов. Грустно подошел однажды ко мне мой папа — на почте в Волпе ему посоветовали, чтобы дочка перестала выписывать белорус­ские издания, а выписывала я только правые, в них было что-то из того, что я так любила в своем народе. Я родилась такой, с пеленок уже проникшейся всем, что наше, с болью и жаждой сражения за свободу и нашу землю для нас. Однажды подвозил меня по пути красивый парень, ехал к своей матери. Стреми­тельно летели по большаку легкие саночки, одной рукой он обнял меня, в другой держал вожжи. У меня были слезы на глазах, и он спросил, почему я такая грустная? Перед нами шел юноша, из тяжелых абіякаў (была такая обувь при Польше) виднелись рваные портянки и голые пятки на морозе. Могла ли я выйти замуж (был это студент), когда такое и только такое было на моей земле... Я была странной и часто сама себя не пошшала, ото всего плохого меня хранила какая-то сила. Плохого... А это «плохое» было, может, самым лучшим в глазах родителей моих, моих родных: богатое замужество, деньги и слуги...