Исповедь (СИ)

В Чехословакии было создано новое правительство во главе с трагической фигурой Гахи. После 15 марта 39-го года в ветреный заснеженный день вошли в Прагу немцы. В эти дни я на улицу не выходила. Мало кто плакал теперь, люди бросились в магазины и начали скупать все — начиная с мыла и сала. В Кашпараке жила семья немецких коммунистов. Это были рабочий и какой-то деятель Отто Кляйдер, Ани, его жена, и их дочка. Ани мне давала советы, помогала. Отто водил Юру на прогулку, когда я стирала белье, и часто приносил нам московские газеты. Он мне сказал, что войну решит советское оружие, и это потом оказалось правдой. У них я познакомилась со многими людьми. Одни из них — румынские евреи — бежали из Праги и оставили нам свою квартиру. Это была небольшая комнатка и через коридор кухонька. Недорогая квартира, и нам в самый раз. Под нами жила пани Косач-Шимановская — сестра Леси Украинки — и еще ниже семья Малжулов, где были две дочери-студентки. С младшей, Лидой, мы подружились.

Теперь все зависело преимущественно от немцев, и работа. Безработных теперь не было. Немцы воевали, а чехи шли на их места. Армии своей чехи не давали, а рабочую — силу да. Но муж по-прежнему работал у доктора Градила...

...Потом были последние письма от наших родителей и началась война с Польшей.

...После раздела Чехословакии нас начали преследовать поляки. Они, оче­видно, потребовали, чтобы чехи нас вернули в Польшу, мы ведь были польскими гражданами... Кто-то посоветовал мужу, чтобы мы с сыном сходили к одному из чешских сенаторов, попросили поручиться за нас. И вот идем мы с Юрочкой, веду его за руку. Когда мы туда пришли, все заинтересовались прелестным мальчиком, который декламировал чешские стихи. Пан сенатор принял нас любезно. Я очень неумело попросила его помочь нам — просить о чем-то для себя мне было всегда трудно. Он велел секретарю написать что-то, подписал, и мы попали в руки его сотрудников. Они успели уже купить Юре чешские детские книжечки, собрали для него немного денег. Я старалась скрыть, что не привыкла к такому, привыкла сама давать людям, но они все были такие искренние, такие хорошие, что я взяла этот подарок для сына и мы сердечно попрощались с ними. Так мы остались в Праге и грозный начальник полиции для иностранцев... уже не мог нас так просто вышвырнуть.

Поляки уже как-то пронюхали про мои обиды на них, и родители со страхом писали, почему бы мне пока не помолчать в Праге, что там жалеют, что вообще выпустили меня... Я читаю польские газеты. Краковский «Кур’ер поранны» писал, что поляки немцев разобьют наверняка и тогда расширят свои границы так, что польский жолнеж протянет руку японскому. Вот докуда расширятся границы Речи Посполитой! Кого Бог хочет покарать, у того отнимет разум, думала я. Мы только успели сделать Юрочкин портретик и послали его родите­лям, как немцы напали на Речь Посполитую. Жаль было наших людей, жаль было родителей наших, нашу землю. Война дело нешуточное, и немцы не ангелы! Что же, самые худшие опасения сбылись. Объединение Белоруссии и ее «освобождение» полностью заслонило мне горе моей семьи. Скоро написали нам, что папа мой поменял свою квартиру на худшую в Гродно, и я уже знала,ЧТО это значит. Вскоре все подтвердилось, и мы от зельвенцев получили сви­детельство о том, как у стены какого-то хлева в Зельве убили 21 человека, в том числе старенького батюшку Якобсона, зельвенского ксендза, и дру<гих>... Боже мой, и кому и зачем это было нужно? Старенький этот священник, помню, очень любил тюльпаны, а матушка его была старенькая, маленькая, как куропатка. Он приходил к нам крестить Юрочку и такой был безобид­ный. Что там дальше у нас творилось, я не знала, но судьба папы меня встревожила... Я не знала, как помочь им. Написала письмо в Половки, чело­веку, который был многим нам обязан, Люцику Владке. Это был набожный человек, наш сосед. Ему разрешали скосить болота, давали немного семян. Мама и лечила их детей, и женила, и даже на свадьбе у них была каравайни- цей... И вот этот человек продал нас, первый подписался за высылку мамы с детьми, когда папу уже добивали в Гродно в тюрьме вместе с его братом Володей и племянником Виталием. Печальное было воссоединение земли нашей, неблагословленное добрым делом.

С дядькой Василем жили мы очень дружно. Старичок любил заезжать к нам. Он не надеялся, что из гонористого моего Янки получится такой хоро­ший муж. Радовался этому. Янка интересовался больше литературой и краси­выми дамами и совсем мало политикой, а дядька Василь только политикой.

Вскоре после моего приезда в Прагу умер Томаш Гриб, тоже член прави­тельства БНР, самый молодой его министр. Умер от воспаления легких, бес­ценный Флеминг тогда еще не дал людям пенициллин. Все мы ездили на кремацию, которая сама по себе была для меня невидалью. Там я познакоми­лась с Ермаченко, Русаком, Бокачем, Калошей и дру<гими>. Гроб медленно отплывал от нас, и на хорах какой-то украинский певец душевно пел «Не погаснут звезды в небе». Я почувствовала, что и я тоже уже на чужбине, и горько защемило сердце... После окончания университета д-р Гриб работал в славянском архиве, в бел<орусском> его отделе. Платили там гроши, и он подрабатывал в нещедрую безработицу, как мог, носил даже по домам и про­давал, говорили, галстуки, а в архиве писал, усердно трудился для Белоруси.

Белорусы, за редкими исключениями, жили очень бедно. Загадочно богато жил только один Иван Абрамович Ермаченко, врач, имевший роскош­ные апартаменты в центре Праги... Это был прекрасно одетый, среднего роста, не худой человек, который вечно улыбался, но вовсе не вызывал к себе доверия. Женат на какой-то русской из Румынии, которая тоже окончила медиц<инский> (зубниха) на бел<орусскую> стипендию, у них было две дочки. Кроме него, никто ни слова не говорил по-белорусски. Богатый этот человек не проявлял никакого сострадания к бедным своим соотечественникам, он вообще, как говорили, отделялся от них, но вот теперь начал принимать уча­стие в бел<орусской> жизни, интересоваться событиями и высовываться впе­ред. Я его почему-то невзлюбила, и он никогда не заслужил моей симпатии и моего доверия. Его все боялись, но я после того случая дома, когда почу­вствовала себя очень сильной, не боялась никого и начала выступать против него. Как можно выступать от имени народа, не открыв душу всем нашим бедам и интересам? Я, деревенская девушка, никак не могла этого понять... Интересы моего народ а* — моя святыня, я кровью могла заплатить за его лучшее завтра, но я хочу, чтобы у всех тут были чистые сердца и руки! Я приехала оттуда, где народу очень тяжело, и только во имя его блага я буду работать и жить. Других расчетов не знаю, и ни с кем мне пока не по дороге. Сильно ко всем приглядываюсь, опыта в этом у меня нет никакого, но путь свой я знаю. Я, например, очень верю дядьке Василю, пани Кречевской, Тамашчику, даже Русаку, ну а что до Ермаченко — я против! Например, мой муж в очень трудную минуту, когда был действительно бездомный и голод­ный, просил одолжить немного денег. Он не одолжил, но на 200 крон пору­чился за него в банке и очень боялся, чтобы они не пропали. Калоше он дал место чернорабочего у себя на виллле под Прагой и платил гроши... Все это взвесив, я пришла к убеждению, что это не патриот, и почему тогда хочет он править в этой маленькой семье, если семьей ее не считает? Что за напасть, и кто его послал на нашу голову и зачем? Когда они узнали о моей телеграмме през<иденту> Бенешу, дядька Василь промолчал, а Ермаченко только заметил, что это неумно, ибо нужно идти против Града, а не с Градом. Но он не навредил мне тогда, не выдал.

После падения Польши, чьими гражданами мы были, мы потеряли граждан­ство. По-немецки это называлось - без гражданства... Каждый иностранец был взят под полный контроль, кто смог, уезжал, а куда было деваться нам? Невесело... Немцы со своей общеизвестной точностью приказали всем объединиться в свои, ими дозволенные организации, и когда у их членов появлялась возможность пересмотра положения, белорусам разрешили Комитет самопомощи... Организовывать его нужно было самим. Нас было мало, не было ни помещения, ни средств на это. Собрались в кафе все вместе. Выбрали кандидатов в председатели, но мы с дядькой Василем свои кандида­туры сразу сняли, остались двое: Русак и Ермаченко. Последний пугает нас, дает понять, что он всесилен... Выбрали его большинством в один голос... Секрета­рем избрали Бокача, меня казначеем, и выкрутиться мне было нельзя, да и незачем. Ермаченко уступил под комитет одну из комнат в своих апартаментах, в комитет хлынули люди... Никакой политикой мы в комитете не занимались, да и не могли заниматься. Только дурак может утверждать, что немцы позво­ляли кому-то какую-то политику. Все сводилось к тесным рамкам самопомощи. Koмитет никакой деятельности не вел, а небольшую сумму членских взносов я просто отдавала под расписку Бокачу, потому что ему действительно не на что было жить.