Покушение на Россию

С. Г. Кара-Мурза

Покушение на Россию

Вступление

Сегодня мы стоим перед выбором. И все уже чувствуют, что это выбор более глубокий, нежели может выразить язык политики. Это — выбор жизнеустройства, выбор пути, который надолго определит судьбу наших потомков и судьбу множества народов России. Потому-то увязли реформы, потому-то нет и активного социального протеста. И очень осторожно ведут себя люди на выборах. Народ застыл в раздумье.

Думать сегодня тяжело. Реформаторы и их идеологи отравили каналы общения, разрушили язык, воззвали к темным инстинктам, вбросили в умы массу идолов и разорвали историческую память. Ущерб, который нанесли они этим нашей культуре, несопоставим с их жалким политическим выигрышем. Они поступили как хищники, убивающие не для еды.

В войне цивилизаций, получившей условное название "холодной" войны, мы потерпели поражение во многом потому, что "не знали общества, в котором живем". Мы не знали, в чем суть нашей цивилизации, что для нее полезно, что безвредно, а что смертельно.

Вот, на мой взгляд, результат перестройки и реформы, ставший самой страшной угрозой для России — произошедшая под воздействием СМИ массовая утрата связности мышления и общего языка. Как нам говорить друг с другом, как соединить усилия для спасения, если простые и ясные понятия, простая и ясная логика отвергаются?

Нам навязали чужой язык, ложные туманные понятия. А ведь принять язык противника — значит незаметно для себя стать его пленником. Даже если ты понимаешь слова иначе, чем собеседник, ты в его руках, т.к. не владеешь стоящим за словом смыслом, часто многозначным и даже тайным. Это — заведомый проигрыш в любом теоретическом споре. На земле же сегодня идет глобальный теоретический спор обо всей траектории мировой цивилизации, о вариантах выхода из общего кризиса, в который загоняет человечество «золотой миллиард» с его безудержным потреблением.

Каждое общество строит государство своего типа — а государство охраняет устои своего общества. Вот самый главный, самый грубый выбор: есть общества, построенные по типу семьи, и общества, построенные по типу рынка. Внутри этих типов есть свои варианты, свои свободы и несвободы, свои общественные болезни и припадки, но сначала надо разобраться с главным.

Пока что мы на распутье. Доломать государство-семью наши реформаторы еще не смогли, потому-то мы и живы. Но спастись мы сможем только если поймем, кто мы, откуда, куда мы хотим идти и куда можем идти. Об этом и идет речь в предлагаемой книге.

Она составлена из коротких статей, написанных для журнала «Русский дом». Короткие статьи — особый жанр. В каждой из них рассмотрен какой-то один частный вопрос, и рассмотрен предельно просто — в силу краткости. Простота, конечно, таит в себе опасность — нет места для оговорок и уточнений. Значит, неизбежно огрубление, можно скатиться и в недопустимое упрощение. Удалось ли этого избежать — судить читателю. Мне же кажется, что краткие рассуждения полезны, для нас сегодня важнее ухватить суть, чем разобраться в тонкостях. Нам надо вспомнить азбучные истины и вернуться от идеологических привидений к языку жестких земных понятий.

Сегодня многие спрашивают: «Есть ли у нас надежда?» Сама постановка вопроса трагична. Когда такой вопрос витает в воздухе, и о нем начинает размышлять простой человек, это — признак того, что народ переживает кризис бытия, а не кризис политической или даже социальной системы. Напряженное раздумье над этим вопросом видно сегодня по лицам множества людей — в метро, на рынке, в аудитории педагогического института в Пскове или среди усталых солдат в Чечне. Эти люди еще не усвоили новые правила приличий и не умеют надеть на лицо маску вежливого индивида — и трагизм их размышлений выражен ими без слов. Мы поддерживаем друг друга просто взглядом, просто наклоном головы. Та наигранная бодрость, которая играет на лицах политиков, по контрасту сплачивает нас.

Как возник этот вопрос? Каким образом он слепился, как звезда из космической пыли, из неясных предчувствий, из тягот и бед? Поиск ответа важен для разделения всего мысленного пространства на два мира — мир возможного и мир невозможного. Вернемся назад, на четырнадцать лет — мимолетный миг в истории. Большие опросы в апреле 1989 г. выявили общие оптимистические ожидания. У людей не было даже предчувствия ухудшения их жизни, о трагизме не могло быть и речи. Вопрос «Есть ли у нас надежда?» был бы тогда отвергнут как нелепый.

Значит, что-то сломалось во всем нашем жизнеустройстве в короткий промежуток времени. И надежда на продолжение нашего бытия зависит от того, как скоро мы найдем эту главную поломку и успеем ли ее исправить до того, как иссякнут силы, онемеют пальцы и угаснет сознание. Времени у нас немного. Люди чувствуют, как уходит жизнь из раненного тела страны, хотя еще и не знают, какая из множества ран смертельна.

На уровне веры мы знаем: да, надежда есть! Так и говорят патриоты России. Не первый раз Россия у края пропасти, не первый раз ею овладел какой-то странный внутренний враг, который ведет ее к самоотречению — но всегда Россия вставала с колен и становилась краше и сильнее. Но насколько надежны исторические аналогии? Разве невидимый враг — один и тот же? Разве мы — те же? Нельзя же сказать об опасно больном, что он, мол, наверняка поправится, потому что не раз уже болел в своей жизни — и свинкой, и корью, и даже гриппом, но всегда поправлялся.

Конечно, нам нужна надежда веры, и я верю в выздоровление глубоко и искренне. Но этого мало, нам нужна и надежда разума. Только она заставляет искать и действовать. Эта надежда требует мужества, поскольку заставляет как бы отвлечься от веры в спасение, и признать, что гибель возможна, и судьба — в наших руках. Эта надежда отвергает фатализм, но предупреждает, что и гарантии благоприятного исхода нет, мы сами несем за него ответственность.

В чем же надежда разума? Прежде всего в том, что удар по устоям нашей культуры, нанесенный идеологической машиной Горбачева и его преемников, не проник слишком глубоко в душу русского человека. Травмы тяжелы, но не настолько, как рассчитывали губители. Реформации не произошло, фундамент устоял. Русский человек не спустился с уровня homo sapiens на уровень homo economicus, не стал волком другому человеку. Приходится даже удивляться устойчивости глубинных слоев нашего сознания. Как только будет снят пресс манипуляции, восстановление языка, мышления и воли пройдет очень быстро. Поражение заставило нас задуматься, и многое из полученного тяжелого урока мы успеем усвоить и применить.

Все больше и больше людей, даже с высшим образованием, начинают понимать, что приемлемое жизнеустройство в стране может быть воссоздано, только если оно находится в согласии с двумя устойчивыми и неустранимыми условиями — реальной природной средой России и ее культурой. Путь, по которому пошли реформаторы, с этими условиями несовместим и к успеху привести не может. Наша судьба решается теперь скоростью двух процессов — истощением и обескровливанием России и созреванием воли и способности общества организоваться, чтобы остановить разрушение. Какой из этих процессов раньше достигнет критической точки? Надежда на то, что общество успеет восстановиться раньше. На это и надо направлять усилия.

Наш замечательный ученый А.В.Чаянов, которого нам надо сегодня читать и читать, сказал, что если бы Ротшильд вынужден был сбежать из Европы в Россию и заняться крестьянским трудом, то он при всей своей буржуазной приобретательской психологии вступил бы в деревенскую общину — или разорился. Наши Ротшильды поступили иначе, они разорили народ — ну тут уж мы сами виноваты, но это дело поправимое.

Для многих очевидно, что путь в «глобальный рынок» оказался гибельным. В этом глобальном рынке мы, к немалому изумлению, стали «общностью, которую нет смысла эксплуатировать» — так это уклончиво называется. Может быть, развернуться и двинуться обратно? Нет, нельзя — хотя бы потому, что именно там зародились наши «Ротшильды». Из кризиса не выходят, пятясь назад. Другое дело, что мы должны понять, почему целый исторический период мы при советском строе имели сильную страну. Что в этом строе соответствовало земле и культуре России — и что перестало соответствовать, приведя к тяжелой болезни.