Кадетская история (СИ)

Но в душе каждого жила гордость. Обособленность от своих семей, новые правила поведения, трудности военной жизни — резко усиливали юношеский максимализм и толкали на сопротивление всему тому, что было несправедливым и лишним с нашей точки зрения.

Возмущение и недовольство проявлениями насилия над нами со стороны «старичков» нарастало постепенно. Да что же это делается? Сколько можно терпеть? Почти у всех молодых суворовцев «старики» — второкурсники отобрали тренчики, не раз и не два все схлопотали по подзатыльнику, а в буфет вообще невозможно сходить! «Старики» ведь всего на год старше! Самым ярым борцом за равноправие старших и младших оказался не суворовец, а командир третьего взвода майор Дмитриев, по прозвищу Пиночет.

— Вы суворовцы, или маменькины сынки?! — возмущенно спросил он, выведя из строя суворовца с разбитой губой, — Только не надо мне рассказывать сказки, что ты упал с турника! Один раз окажите сопротивление, вот увидите, что вас оставят в покое.

Слова майора упали на благодатную почву, озвучили то, о чем постоянно говорили в свободное время. Рота стояла перед казармой повзводно, готовясь к построению на полдник, когда на свою беду, с соседней аллеи в тыл роты вышло трое второкурсников, презрительно разглядывающих молодых суворовцев.

Подростки, стоящие во взбудораженном душевном состоянии, обернулись. Вот он, противник! Ничего не подозревающий! И как хочется отвесить ему подзатыльник, чтобы он больше никогда не приближался к ним. И в абсолютном молчании рота сорвалась с места, на ходу скидывая ремни, и заученным движением обматывая концом ремня кисть правой руки, оставляя пряжку свободно болтаться на весу.

Приятно видеть, как у твоих мучителей меняется выражение на лице от презрительного до недоумевающего и испуганного. Как они разворачиваются и пытаются бежать от накатывающей на них черной волны суворовцев. Врешь! Не уйдешь!

— Ату! Взять их!

И с размаха по заду улепетывающего старика, еще раз! За все унижения! Получай! Рота остановилась на границе между двух городков, разделенных стадионом. Мальчишки, разгоряченные и возбужденные, переводили дыхание. Получилось! Свершилось! Гордость за содеянное наполняла сердца. В соседние роты таких же «мальчиков» направили делегации. Поддержат или нет? Делегации возвратились с грустными лицами. Все горячо восхищались четвертой ротой, но… В то, что можно одолеть «стариков», не верил никто.

Майор Дмитриев был доволен ротой. Молодцы! Орлы! Как неслись от них старшекурсники! Суворовцы же ходили напряженные и напуганные. Души грызли червячки сомнений — что натворили? Что теперь будет? Мыслимое ли дело — на старших руку подняли? Ни один старший кадет возле четвертой роты не появлялся. А после ужина через первокурсников из других рот старшие кадеты передали — четвертой роте сегодня ночью кранты…

— Товарищ майор, — подошла к Пиночету, который в тот день был ответственным по роте, делегация суворовцев, — нам передали, что сегодня старики нам отомстят…

— Не бойтесь! Мы им покажем! Главное один раз отпор дать, и больше они вас никогда не тронут! — воодушевил нас майор. В это хотелось верить…

Теплая уссурийская ночь накрыла город, вечерняя поверка прошла тихо и мирно, и мы поверили, что действительно все будет хорошо. Пиночет не покидал расположение роты.

Тишину ночи неожиданно нарушил мощный шум, издаваемый тремя сотнями юношеских глоток прямо под окнами казармы.

— Подъем! «Старики» пришли!

На ходу натягивая обмундирование, кто в трусах, кто в штанах, бросились к дверям, где мужественно держал оборону Пиночет, пытаясь не допустить прорыва старших кадет в казарму. Те пытались протиснуться мимо него, он схватил одного из них, и они покатились по газону перед входом. Другие с криком бросились вовнутрь казармы, но в дверях расположения их уже встречала баррикада из ближе стоящих к входу кроватей. Схватка перешла в жесткую рукопашную, где кадеты бились табуретами, дужками от кроватей. Старших кадет было втрое больше, но их численное преимущество терялось в ширине дверного проема и баррикаде из кроватей. Но все же постепенно они теснили первокурсников, которые начали отступать вглубь казармы.

Уравнял силы прибывший на шум битвы дежурный по училищу. Правда, до предупредительного выстрела вверх, его никто не воспринял серьезно. Однако раздавшийся грохот боевого Макарова остудил пыл второкурсников и заставил отступить, которые напоследок, неудовлетворенные результатом штурма, побили половину стекол в казарме…

С чрезвычайным происшествием разбирались долго и тщательно. Опрашивали всех кадет — старших на предмет, где был прошлой ночью, младших — смогут ли узнать хоть кого-нибудь из нападавших. Ни один из трехсот старших кадет и ни один из сотни младших никого не сдал. Ничего не знаю, ничего не помню, ничего не слышал и не видел. Единственным офицером, бывшим в схватке, был Жорж Палыч, но когда он покатился со старшим кадетом кубарем, то потерял очки, которые ему в горячке и раздавили. Удержать кадета он не смог, потому что отступавшие кадеты вырвали у него из рук задержанного им «старичка». Под предлогом плохого зрения Пиночет от опознания тоже отказался, за что старшие кадеты отнеслись к нему с глубоким уважением, всячески подчеркивая это.

Потому дело решили замять, о массовом побоище в Москву не сообщать, срочно навели порядок, вставили стекла и устранили имеющиеся недостатки. Уссурийск для Москвы — глушь беспросветная, гостей сюда не водили, большие начальники не шастали, жили здесь по своим законам, без оглядки на московское начальство…

Как трудно и страшно остаться одному за несколько тысяч километров от родного дома. Где нет ни одного родного человека. Где некому поплакаться, пожаловаться в трудную минуту, где ты весь на виду и каждый твой поступок или шаг трактуется товарищами либо в одну, либо в другую сторону. Где в твои четырнадцать лет иногда просто хочется конфетку, но рядом нет мамы, а в столовой дают опостылевшую солянку…

Легче всего было местным, городским кадетам. Они наравне с нами живут в казарме, но к ним еженедельно приходят попроведать их мамы и папы, принося домашних пирожков своим оголодавшим чадам. Случайно зайдя в свой класс за учебником в выходной день, я увидел, как местный уссурийский кадет Шумов Мишка за обе щеки уплетает пирожки, а заботливая мама подкладывает ему все новые и новые, недовольно оглянувшись на меня. Пирожок и конфета были мечтой любого кадета, оторванного от дома, но вид моего товарища, с которым я делил все трудности, который ходил рядом со мной в строю, с которым мы все делили пополам, и который сейчас при виде меня чуть не подавился пирожком — вызвал у меня глубокое омерзение. Я спустился вниз.

— Андрюха! Ну что, видел, как Мишка пирожки уплетает? — спросил меня еще один кадет с нашего взвода, сидевший с учебником на табуретке возле своей кровати.

— Видел, — кивнул я.

— Мужики! — отозвался наш замкомвзвода старший вице-сержант Еремеев, — Я со старшими кадетами разговаривал, они сказали, что этот вопрос вне обсуждения. Это его родители, его еда, и его личное дело — делиться с нами, или нет! Этим он не нарушает никаких кадетских правил. Единственное, «старички» сказали, что таких называют «курками» или «куркулями». То есть жадинами, которым плевать на товарищей, лишь бы набить свой живот.

— Не знаю, нарушает он кадетские правила или нет, но я с таким в разведку или в бой никогда не пойду, — скривился иркутский кадет Андрюха Ганза.

Через несколько дней Ганзе пришла из дома посылка от родителей, в который ему прислали конфет, печенья, варенья. Он открыл ее при всех на занятиях по самостоятельной подготовке, демонстративно высыпал все на парту, и прилюдно разделил присланное поровну на всех кадет взвода, вплоть до того, что разламывал конфеты и печенюшки на несколько частей. Все делали вид, что не замечают его приготовлений, углубивший в решение домашних занятий. Он подносил каждому кадету по горстке конфет и печенья, и проговаривал одну фразу: