Сборник статей, воспоминаний, писем

   Качалов отдавал много сил общественной работе. Он был занят в культпоходе для рабочих метро и часто выступал в шефских концертах. С группой товарищей он выезжал в Воронеж. 7 февраля он писал в Ленинград С. М. Зарудному: "Я сравнительно здоров, много работаю в театре и в концертах. Нервы пока еще как будто в порядке и сил физических пока на работу хватает. Надеюсь, что продержусь так и дальше. Генеральные "Булычева" проходят с успехом, но, между нами говоря, и мне лично, и многим другим у Вахтангова нравится больше: Щукин и вся постановка у них острее, чем у нас. Начали репетировать "Враги". В конце апреля, в мае надеемся сыграть".

   Весной В. И. опять болел и временно прекращал работу. "Старею,-- писал он в черновике, отвечая, по-видимому, на запрос какой-то газеты.-- От этого бывает ужасно грустно и досадно. И даже не оттого грустно, что старею, а оттого, что остаюсь молодым, т. е. чувствую себя молодым. А сил мало, силы уж на исходе. Времени на жизнь осталось каких-то 5 минут. Все это сознаешь, мечешься внутренне: и это бы нужно сделать, и этого хочется. Сколько еще неизведанного остается! Сколького еще не услышишь! Как жизнь вообще пойдет у нас,-- ведь живем в такое замечательное время! Силы тают. А жизнь загромождена до отказа всякими делами. И уже не хватает сил переставить или расставить эти дела в своей жизни так, чтобы для самого важного и нужного оставалось место и время".

   Одно из выступлений Качалова в клубе МГУ вызвало чей-то отклик: "Мне бы хотелось особенно подчеркнуть чрезвычайную силу тех мест, где звучала антирелигиозная тема. Это там, где Катюша проклинает бога ("все это ложь, выдумка и несправедливость"), это несколько реплик Ричарда и стихи Маяковского. Я совершенно не религиозный человек, и антирелигиозная агитация на меня лично не производит впечатления. Но если раньше бог для меня просто не существовал, то теперь я понял, что нельзя быть просто нерелигиозным человеком, а надо быть воинствующим безбожником. Эти отрывки были прочитаны не артистом, а пророком неверия: убежденность и искренность превращали эти произведения искусства в яростную пропаганду. Это была не передача чужого, а свое собственное слово".

   Работники искусств, в том числе и Качалов, в связи с героическим окончанием челюскинской эпопеи, подали мысль "взамен погибшего судна построить на средства общества ледокол для северных арктических экспедиций. Ледокол должен быть назван "Герой Советского Союза" {"Рабочая Москва", 2 июня 1934 г.}.

   В одной из своих статей, посвященных челюскинцам, Качалов вспоминал, как переживали москвичи всю эту "светлую трагедию": "Повсюду, в фойе, в коридорах, в актерских уборных, даже на сцене слышатся отрывки общих разговоров:

   -- Челюскинцы... Отто Юльевич... Водопьянов... Леваневский...

   На одном из спектаклей "Воскресения" слышу, как путает реплики "председатель суда". Потом, в антракте, еще не разгримированный, он подходит ко мне и говорит:

   -- Я чего-то там "наложил" на сцене. Ну, понимаешь, не мог сосредоточиться: одна мысль в голове -- челюскинцы, Шмидт. Это так страшно.

   И вдруг крупные слезы потекли по его загримированным щекам... Другой вечер. Опять "Воскресение". Идет сцена суда. Стою у рампы. Наблюдаю за "судьями", за "присяжными заседателями" и не узнаю их лиц: вместо обычного -- по пьесе -- выражения скуки, сонливости и равнодушия у всех -- сплошная сияющая улыбка. Слышу шопот в рядах "заседателей":

   -- Ляпидевский-то всех женщин и детей забрал!

   ...Мы, люди театра, привыкли отзываться всем нутром на героику образов Шекспира, Софокла, Эсхила, Фирдоуси, но мы радостно, смущенно и взволнованно теряемся перед светлой трагедией, которую создала наша действительность. Эта трагедия не могла присниться даже Шекспиру,-- трагедия, где все герои, где все победители и где побежденной оказалась одна слепая стихия".

   В середине июня мастера искусств встретились в своем клубе с героями Арктики. Качалов, как писали в газетах, "с исключительным мастерством" прочел стихи М. Светлова, посвященные челюскинцам.

   Среди писем, полученных Василием Ивановичем в это время, одно обращает на себя особенное внимание своей искренней взволнованностью. В середине июня 1934 года заведующий библиотекой Педкомбината имени Тимирязева В. Т. Рябов шел солнечным днем через Краснопресненский сквер и был остановлен голосом диктора, объявлявшего, что сейчас выступит В. И. Качалов -- сцена из спектакля "На дне". В письме к Василию Ивановичу Рябов рассказывал: "Слышимость была великолепная, Вас я почти видел. С каждым новым словом, с каждой репликой я, очень сухой, малочувствительный человек, начинал все больше и больше волноваться. Я не замечал ни сквера, ни детских шалостей, ни трамвайного шума. Я слышал замечательные слова и голос Барона, голос настоящего "дна". Великим писателем и великим артистом сделано все, что можно сделать. Дальше итти некуда. Мы слышали настоящее искусство. Уходя, я думал: "Чорт подери, как же это меня угораздило так растрогаться!" И думал еще: "Как мы должны все гордиться, чувствуя и зная, что Вы и М. Горький, такие замечательные, такие переросшие обычные размеры личности, живете и работаете среди нас".

   В октябре 1934 года умер Л. В. Собинов. На гражданской панихиде выступил Качалов: "Работники всех театров Москвы поручили мне сказать слово прощального привета тебе, родной наш, дорогой наш товарищ, любимейший друг наш, Леонид Собинов! Что же я могу сказать, кроме "прости" и "спасибо тебе". Спасибо за то, что ты жил с нами. Жил с нами, работал с нами, пел нам. Ты пропел нам чудесную песню, чудесную, как и твоя жизнь, и прожил с нами жизнь, прекрасную, как твоя песня. Твоя жизнь была песней. Песней торжествующей любви. Земной поклон тебе от нас, работников театра, за неповторимую радость, которую ты подарил нам своей песней и своей жизнью. Что же еще тебе сказать? Не знаю. Не умею. Может быть, в самом деле, будет лучше, достойнее твоего имени, твоего светлого образа, если вместо моих слов прозвучат у твоего гроба светлые пушкинские слова. Прочту стихи Пушкина: "Брожу ли я вдоль улиц шумных..."

   24 ноября в Большом зале Московской консерватории был устроен вечер для рабочих Электрозавода. Присутствовало около двух тысяч слушателей. В. И. читал Шекспира.

   1 декабря врагами советского народа был убит С. М. Киров. Потрясение было всеобщим. Сохранился черновик речи, с которой Качалов, по-видимому, собирался выступить на собрании в театре. Свой отклик в газете Качалов заканчивал так: "Сегодня пошел на репетицию "Эгмонта" с оркестром. У дирижера, у музыкантов расстроенные лица: "Сюда завтра привезут тело Кирова". Все-таки репетируем, и когда по тексту Гёте дохожу до слов:

   Нельзя убить вождя народа,

   В душе народа он живет, --

   Живет и будет жить в веках! --

   я услыхал такие могучие, такие подъемные аккорды, каких еще никогда не слыхал в оркестре.

   Да. Какая большая объединяющая сила связывает _н_а_с_ _в_с_е_х_ и в минуту торжества и радости, и в минуту большой беды, какая сейчас стряслась с нами всеми".

   В середине декабря В. И. Качалов был избран депутатом Моссовета.

   24 декабря 1934 года первый творческий рапорт Красной Армии сдал Качалов. Программа была огромной: "На дне", "Ричард III", "Мертвые души" ("Тройка"), "Смерть Иоанна Грозного", отрывки из "Воскресения" и "Карамазовых", на "бис" -- сказка Ал. Толстого "О художнице-свинье". В отчете о вечере говорилось: "Аудитория чрезвычайно тепло встретила артиста, который пользуется в Красной Армии большой популярностью. В Москве нет почти ни одного красноармейского клуба, в котором бы Качалов не выступал. От имени объединенной школы им. ЦИК народному артисту был преподнесен адрес" {"Советское искусство", 29 декабря 1934 г.}.