Сборник статей, воспоминаний, писем

   Летом Качалов лечился в маленьком уютном санатории под Ригой -- "Атгазене". Одновременно с ним в Латвии отдыхал и Л. В. Собинов.

   "В общем скучнее мне, чем было в Баденвейлере. Там Станиславские придавали уют, да и Леонидов, конечно. А здесь уж такое одиночество,-- писал В. И. -- Кругом говорят по-русски, но лучше бы не говорили, лучше бы не понимать, не слышать. Часто ловлю себя на разговоре с самим собой. Газеты вслух читаю, г. е. заголовки крупным шрифтом вроде: "Д_ж_е_к_ _Д_е_м_п_с_и_ _о_п_я_т_ь_ _ж_е_н_и_т_с_я_ _и_ _о_п_я_т_ь_ _н_а_ _а_к_т_р_и_с_е. _Е_г_о_ _н_е_в_е_с_т_а..." или: "Я_н_ _К_и_п_у_р_а_ _с_т_р_о_и_т_ _о_т_е_л_ь. _К_р_о_м_е_ _с_в_о_е_й_ _т_е_а_т_р_а_л_ь_н_о_й_ _и_ _к_и_н_е_м_а_т_о_г_р_а_ф_и_ч_е_с_к_о_й_ _д_е_я_т_е_л_ь_н_о_с_т_и,_ _о_н_ _в_с_т_у_п_и_л_ _в_ _с_о_с_л_о_в_и_е_ _в_л_а_д_е_л_ь_ц_е_в_ _о_т_е_л_е_й. Это решение знаменитого тенора имеет свои причины. Его родители..." и т. д. Ну, я громко посылаю его к чортовой матери -- так, для беседы. Или еще крупнейшим шрифтом: "В _Д_е_т_р_о_й_т_е_ _о_т_к_р_ы_л_с_я_ _к_л_у_б_ _б_ы_в_ш_и_х_ _г_а_з_е_т_н_ы_х_ _р_е_п_о_р_т_е_р_о_в, _с_т_а_в_ш_и_х_ _м_и_л_л_и_о_н_е_р_а_м_и..." -- "Молодцы, -- говорю, -- сукины дети!" Это я тебе только первые попавшиеся новости из газеты, лежащей в сорной корзине под столом, а если порыться как следует, то очень интересные новости в этом же роде можно найти".

   Как-то он рассказал в письме о "лошадиной идиллии": "Подружился я здесь со старой лошадью, очень умной, по-моему. Она издали ржет мне, я ей тоже ржу, и она откликается. Я веткой сгоняю мух с ее морды, и она бывает очень довольна, все кланяется и благодарит. Вообще очень разговорчивая. Например, объяснила мне, что уже выщипала всю траву кругом -- по радиусу от кола, к которому она привязана на веревке. И когда я стал выдергивать кол, чтобы перевести ее на более травяное место, она мне заржала что-то очень одобрительное. А когда я как-то, уставши махать стоя, решил перетащить к ней на лужайку скамейку с ближайшей аллеи, довольно тяжелую, то она сначала недоумевала, когда я пыхтел над скамейкой: "Вот глупостями занимается!" А когда я притащил скамейку поближе, она сказала: "Ага, умница!" -- и быстро и решительно пошла мне навстречу".

   В середине сентября Качалов сыграл в "Талантах и поклонниках" Нарокова. Даже через год после этого спектакля в беседе с корреспондентом московской газеты он признавался: "Лично я свою роль Нарокова очень люблю, но она у меня еще очень сыра: я еще не вжился в образ, который маячит в моем воображении и не слился с моим "я". Может быть, это происходит потому, что мне приходится слишком редко играть эту роль: играем Нарокова мы втроем (с Орловым и Сосниным)".

   Н. А. Соколовская, одно время назначенная на роль Домны Пантелевны, вспоминала детали работы на репетициях с К. С. Станиславским.

   -- А все-таки что-то не то,-- говорит Качалову Константин Сергеевич после одной из сцен Нарокова с Домной Пантелевной.-- Попробуйте, Нина Александровна, поиздеваться над ним потоньше, чтоб он обиделся. Хоть своими словами.

   Н. А. повторила из текста роли самые ядовитые места, очевидно, с такой удачной интонацией, что раздался общий хохот,-- такое опрокинутое лицо было у Качалова -- Нарокова. Даже Марья Петровна Лилина (репетировали у Станиславских на дому) выскочила из соседней комнаты:

   -- Что случилось?

   На другой репетиции,-- вспоминает Н. А. Соколовская,-- К. С. тоже что-то "не принял" у Василия Ивановича и попросил объяснить, почему он упорно играет эту сцену по-своему. И ждал ответа. Продолжительная пауза. К. С. повторяет свой вопрос. Пауза еще длиннее. Присутствующие уже чувствуют себя неловко. Раздается голос режиссера H. H. Литовцевой:

   -- Да скажи же хоть что-нибудь!

   В. И. так и не ответил. "Очевидно, был не согласен с Константином Сергеевичем, а спорить не хотел", -- поясняет Соколовская.

   У Качалова был свой, очень интимный образ Мартына Прокофьевича Нарокова, образ, в котором дышал аромат старой театральной провинции. С какой-то затаенной, сердечной, почти сконфуженной нежностью относился В. И. к этому образу, к этому Дон Кихоту старого русского театра, которым владеет единая, беззаветная страсть к искусству. Качаловский образ этого необычного помощника режиссера разрушал старые традиции. Вместо жалкого и неопрятного старикашки в допотопном, выпачканном клеем и красками фраке на сцене был "рыцарь бедный" русского театра. Бывший барин, разорившийся из-за страстной любви к искусству, он мужественно хранил свое человеческое достоинство: "Хлеб-то я себе всегда достану; я уроки даю, в газеты корреспонденции пишу, перевожу". Когда "Гаврюшка" снял его театр, Нароков пошел к нему служить, потому что без искусства не мыслил своей жизни. В этом одиноком, непонятом, оскорбленном, заброшенном человеке, каким играл его Качалов, сквозило какое-то внутреннее сияние -- счастье находиться около любимого дела. Оттого он терпеливо переносит обиды от Дулебовых и Бакиных. Домне Пантелевне, относящейся к нему, как к ничтожеству, он с проникновенностью вдохновенного художника говорит совершенно непонятные ей слова: "Ты думаешь, коли человек влюблен, так сейчас гам... и съел? Из тонких парфюмов соткана душа моя". Он сознает, что тратит свои высокие чувства на "шутов гороховых", которым "не хватает грации, меры". Бережно и мучительно любит Негину и преданно работает в театре, где "грубые люди на каждом шагу оскорбляют его артистические чувства". Качалов умел, сохраняя характерные черты породившей Нарокова эпохи, дать в своем герое тот же "благородный человеческий бунт", который В. И. так остро чувствовал и в Тузенбахе и в Трофимове. Всем своим существом качаловский Нароков не принимал окружающий его мир, но им владела та неистребимая вера в силу искусства, которая, накапливаясь в народе, вылилась в страстном восклицании Белинского: "Любите ли вы театр так, как я люблю его?.." За внешней незащищенностью Нарокова Качалов показывал его терпеливую стойкость, и это он в нем ценил больше всего.

   В. И. редко играл эту роль, но затаил к ней глубокое, интимное отношение. По-видимому, чувствовал, что в этой своей сценической работе остается для большинства непонятным и неинтересным.

1934 ГОД

   6 октября 1933 года в Новом театре (бывш. студия Малого театра) на вечере памяти H. E. Эфроса (10 лет со дня смерти) Качалов сыграл сцены из любимых спектаклей Эфроса, в том числе сцену из "Гамлета".

   В этот год театр в последний раз принимал у себя Горького. Алексей Максимович смотрел спектакль "На дне". Прощаясь, он сказал: "Какие же вы все живучие, какие молодые, чорт возьми, как я рад, что вы все так сохранились" {В. И. Качалов. Из воспоминаний. "Труд", 21 июня 1936 г.}.

   В начале 1934 года Качалов получил из Харькова письмо. Зритель делился с другом впечатлениями от спектакля "Воскресение", а тот переслал письмо Василию Ивановичу: "...Под влиянием воздействия гениальной души мы на мгновение чувствуем себя выросшими до гигантских размеров. Таковы среди художников-артистов Качалов, Станиславский, Шаляпин. Изучать игру Качалова нельзя, так как она действует сразу, во всей своей совокупности, и действует именно своей грандиозностью и силой. Его искусство служит мне порукой, что ваш народ действительно велик и что нет силы, которая могла бы его вычеркнуть не только из прошлого, но и из будущего. Игра Василия Ивановича напомнила мне исполнение Шаляпиным "Пророка". Тогда я сразу понял, что подлинного пушкинского "Пророка" можно понять только через Шаляпина. Теперь же я уразумел, что подлинного Толстого можно понять только при посредстве В. И. Качалова".