Дочки-матери

Однако к пайкам мама относилась очень серьезно, так что даже Нюра без нее паек не трогала. Мама начинала с того, что все, что было в пайке, она делила на две части — одна для нас, другая для Ани, Левы и Зори.

Одно время из пайка выделялась и третья часть — для Вали, или, как мама говорила, «Вальки», маминой подруги, которая родила ребеночка, а мужа у нее не было. Папа говорил: «Валька дура, а он мерзавец». Кто был этот «мерзавец» — не знаю. А мама говорила папе: «Ну, это не твое дело, она хотела ребенка и родила». Валя была младше мамы, и откуда она у нее взялась — я не знаю, но мама ее любила. Жила Валя в большом Моссельпромовском доме в Гнездниковском переулке, 10. Комнатка была маленькой, как кладовка, и не ее, а каких-то людей, которые ее пустили. Когда родился ее маленький, я почти каждый день что-то ей носила: то какие-то вещи, то паек, то просто готовую еду. Ближе к 37-му году жизнь ее как-то устроилась, она где-то получила комнату. Кажется, ее близость с мамой постепенно угасала. Мама говорила, что после 37-го года ничего о Вальке не знает.

Через год или два наш девятый номер перестроили. Опять летом, когда нас с Егоркой не было. Из большой комнаты сделали две — мне и столовую. Из ванной сделали комнату Егорке и еще кухню. Ванну поставили в кухне, и она закрывалась большим щитом из досок. Закуток домработницы тоже отгородили стенкой, верх которой был стеклянный. Теперь у нас было четыре комнаты, а если считать закуток — и пять. Не надо было ходить в кухню «за углом». Но больше всего меня радовала своя комната. Без Егорки. И можно вообще закрыть дверь ото всех.

Мама одной девочки сказала, что хочет посмотреть на наш ремонт. То, как перестроили нашу квартиру, называли «ремонт». Она пошла со мной днем, когда взрослых, кроме няни, не было, а потом сказала: «Вот это ремонт!», — то ли с восхищением, то ли с неодобрением. «А он кто, твой папа? Не много ли — четыре комнаты, наверное, большой начальничек?» Я не знала, кто он и что ответить, и слово «начальничек» мне совсем не понравилось. Я застеснялась не этого, а того, что, наверное, четыре комнаты — и правда, много.

Все население «Люкса» негласно делилось на советских и иностранных, но все так или иначе были связаны с Коминтерном. Эта женщина со своими двумя детьми и их няней была советской, жила в одной комнате в «Люксе» потому, что папа ее детей работал в Коминтерне, но жил в эти годы где-то в другом месте, отдельно от них. Наверное, поэтому она и не знала, кто мой папа. А вообще-то я ее и раньше не любила — маму этой девочки — и поэтому свое стеснение скоро забыла.

В Ленинграде дети занимали мало места в моей жизни. Конечно, я играла с ребятами во дворе «Гранд-Отеля», приводила их домой и иногда (очень редко) бывала у них. Но это общение, видимо, было для меня не очень важно, так как никого из них я не помню. Настоящие связи со сверстниками возникли в «Люксе» и в школе уже в Москве.

В «Люксе» была пионерская комната — нечто вроде клуба для детей, организованная не столько для идейной работы, как для того, чтобы ребятишки меньше бегали по коридорам и не мешали взрослым. Конечно, я там тоже иногда торчала, но это было неинтересно. Главная жизнь для детей была именно в коридорах и вестибюлях. «Прятки», «салочки» и бесконечные многочасовые «казаки-разбойники».

У детей существовало очень четкое возрастное разделение и негласное классовое, по положению родителей. Мне кажется, что я это разделение как-то нарушала и в том, и в другом плане. В какой-то мере для вновь приезжающих из-за границы детей возникал и языковый барьер, но он был удивительно краткосрочным. Все дети начинали быстро и хорошо говорить по-русски, а их родители в этом от них очень отставали. Мирелла и Джордже говорили по-русски не хуже меня, их мама говорила плохо, а папа, кажется, вообще не знал русского. Фамилия этой семьи была Р.

Спустя сорок лет я выступала на молодежном собрании в Милане. Я говорила о страшном положении в советской медицине, о росте детской смертности, об отсутствии необходимых медикаментов. Сказала и о том, что даже современных бутылочек и сосок для вскармливания детей у нас не делают. Все это недавно в своей статье в «Известиях» повторил нынешний, уже «перестроечный» министр здравоохранения доктор Чазов. Из зала мне начали кричать, что я — фашистка и занимаюсь злостной клеветой, что мне надо встретиться с итальянскими коммунистами, которые знают, какая в СССР хорошая бесплатная медицина. Я отвергла определение «фашист». А о встрече с коммунистами сказала, что знала в детстве близко одного итальянца. Ребенком он жил со мной в одном доме, а теперь он — коммунист в Италии. Но ни он, ни другие коммунисты Италии не проявили желания со мной встретиться. При этом я назвала фамилию Р.

После собрания ко мне подошел немолодой мужчина и сказал, что он занимается историей Коминтерна и знает, что мой отец был коминтерновцем. Он сказал, что фамилия Р. — вымышленная, а настоящая — П., и что Джорджа П. живет в Риме, начальник конторы. Я позвонила туда и встретилась с Джорджа и его мамой. Это свидание не было радостным. У каждого позади была своя жизнь, и все время ощущалось, что в общении со мной их лимитирует мое «диссидентство», моя, так сказать, одиозность для них — коммунистов.

Смешное воспоминание. Жорка был первым мальчиком, с которым я поцеловалась. Мы с ним спрятались за большим зеленым креслом в нашей столовой. Не знаю, что волновало его в этот момент, но меня — чтобы нас не нашли: это было во время игры в прятки, и игральные амбиции были превыше всего.

В «Люксе» у меня впервые завелись подружки: болгарка Роза Искрова и норвежка Магда Фурботен. Ее семья въехала в комнату, которая раньше была нашей. Обе не стали «задушевными», но были ближе других девочек. «Водилась» я и с той девочкой, мама которой назвала папу «начальничек». И с Надей Суворовой, которая была из советских детей «Люкса». Позже я училась с ней в одном классе.

Из мальчишек я близко подружилась с Жарко Вальтером — племянником Тито (тогда он тоже носил фамилию Вальтер). Жарко существовал в «Люксе» как-то очень беспризорно. Дяде заниматься им было некогда. Мама его, кажется, в то время сидела в Югославии в тюрьме или уже погибла. Про отца я вообще никогда не слышала. Жить в Коминтерновском детском доме он не хотел, да и за его слишком «не в рамках» поведение от него стремились там избавиться Живя в «Люксе», он резко отличался от других люксовских мальчишек. Был одет значительно хуже «заграничных» ребят, да и советских тоже. Выглядел неопрятно, смотрел исподлобья. Разговаривая со взрослыми, походил на разозленного и несколько затравленного зверька, и тогда его рыжеватые волосы начинали торчать, как колючки. Он был отчаянный драчун и такой же смельчак. Учился на два класса ниже меня, хотя был младше всего на несколько месяцев. В школу ходил редко, больше шлялся по окрестным дворам и особенно по известной тогда «Бахрушинке». Это было множество проходных дворов за нашим домом, соединявших сложной сетью переходов Большую Дмитровку, Козицкий и Глинищевский переулки. «Бахрушинки» все боялись. Считалось, что там раздевают, убивают и еще многое происходит столь же и даже более страшное. Жарко был своим в этом темном месте и водил знакомство с парнями взрослей его. Возможно, это стимулировалось тем, что в «Люксе» он был явным парией. Няни, мамы и бабушки стеной стояли против того, чтобы их дети «водились» с ним. Считалось, что его нельзя звать к себе, потому что он ворует, и это был его еще самый мелкий грех.

Наши отношения начались с того, что я, идя домой из школы, случайно увидела, как Жарко своровал батон с лотка, когда выгружали хлеб. Мы столкнулись с ним в подъезде. Он заметил, что я видела, но продолжал спокойно жевать, отламывая по кусочку от батона, открыто торчавшего у него под мышкой. Я вдруг, когда он угрожающе на меня посмотрел, поняла, что он просто голодный, и сказала «пойдем ко мне», отлично зная, что сейчас меня после школы будут кормить и учитывая, что папа дома. Он тогда часто бывал дома, болел — начиналась его язва, и периоды обострений были очень тяжелые. Я знала, что при папе никого из дома не выгонят. Тем паче папа знал Жарко, потому что довольно часто вечерами его дядя (Вальтер) приходил к папе играть в шахматы. Так Жарко вошел к нам в дом и, сколько бы ни ворчали няни и ни пугали меня тем, что Жарко заведет меня в «Бахрушинку», — это уже было принято. Потом Жарко одолжил мои коньки с ботинками (коньки тогда были далеко не у всех), зачем — не знаю, (они были ему малы), и не вернул — может, продал. Я, чтобы получить новые соврала, что потеряла. Был период, когда я была беззаветно предана Жарко, и мне нравилось в нем все: начиная со смелости и кончая воровством и «Бахрушинкой».