В наших переулках

Думая до этого ее приезда в Москву о судьбе моей двоюродной тетки, я всегда полагала ее разительным примером неодолимой «власти земли» над крестьянским сердцем, сохранившейся и до наших дней. Так оно, конечно, и было. Но что же Сане больше всего понравилось в семьдесят третьем году в столице, кроме драгоценных родственников? Калининский проспект! «Этакая красота — как в кино!» И что она захотела прежде всего посмотреть в Москве? Наш дом в Каковинском переулке, где прошла памятная ей зима 1932–33 годов! Она помнила всех тогдашних жильцов нашей квартиры, все их привычки, отношения, царившие в нашей кухни сплетни. Для нее вся та, ушедшая жизнь одной давней московской зимы была полна живых волнующих переживаний.

Слава Богу, наш бывший дом недалеко: заворачиваем за угол Ново-Арбатского ресторана и сразу видим то, что некогда было укромно запрятано в запутанном лабиринте узких переулков, спаяно временем, историей в единый организм. Неужели это и есть наш дом? Какой он маленький по сравнению с угрожающе близкими небоскребами и как в то же время неестественно торчит среди пустыря задворков этих железобетонных гигантов! Как зуб у Сани во рту. Ни соседних особняков, ни знаменитого нашего сада, ни Собачьей площадки давно нет и в помине. Саня растерянно озирается: узнать, действительно, трудно. Но вот мы подходим к нашему подъезду, и она все узнает, тащит меня в сторону Спасо-Песковской площадки и, не обращая внимания на «модернягу» Монгольского посольства, приговаривает: «Вот сюда я вас водила гулять. Оставлю здесь, а сама в магазин побегу, по карточкам получать, что дают. А потом зайду за вами и поведу обедать». И вздыхает: «Эх, ведь звал же меня Вася остаться в Москве, учиться предлагал. Не послушалась. А, может, жизнь по-другому бы сложилась?»

Вот тебе и власть земли! И как бы она еще сложилась в тесноте общежитий и коммунальных квартир, в очередях, с карточками, с бомбежками и ночными сменами? Как бы привыкла жить без леса, без бочки груздей в подполье, без мешка клюквы на чердаке, без коровы? Но и то сказать: в Волкове уже к семьдесят третьему году было не четырнадцать домов, а двенадцать, шестидесятилетняя Александра Макаровна — самая молодая в деревне, дочери ее, брат, сестра — все до одного вот-вот переберутся в города; Дмитрий Иванович, муж Санин, уже тогда почти ослеп (профессиональная болезнь тракториста, лечиться негде, да и не очень он хочет лечиться), как когда-то и наша бабушка. Будущего у Волкова никакого. Еще десять, пятнадцать, ну двадцать лет и исчезнет эта деревня, как тысячи других, с лица русской земли.

Съездили мы тогда, в семьдесят третьем году, и в Кунцево, к маме. Там был устроен традиционный родственный пир. Везла я туда Саню на такси, а она радовалась, как ребенок: «Я еще никогда на маленькой машинке не каталась». На «маленькой» значит на легковой. В попутные-то грузовики ей прыгать приходилось.

Но прожила у нас тогда Саня всего четыре дня и заторопилась домой. А приехала на неделю. И вдруг заскучала и забеспокоилась о корове. То не беспокоилась, а тут забеспокоилась. Чем-то ей стало у нас неуютно. Я старалась, как могла, но наша жизнь была ей чужая. Да еще мой сын с молодой женой не пригрели ее дочку Катю. Университетские студенты, московские снобы, писательские и профессорские дети — они не находили, да и не старались находить, о чем говорить с девушкой из глухой деревни. Они на нее никакого внимания не обращали. А она на это обратила внимание. Я эту неловкость тоже замечала. Но как вмешаешься? Они и поженились — не спросились, а уж заставить соблюдать в их возрасте родственный этикет — мертвое дело. Так и уехали Саня и Катя внезапно, как и появились.

Поводы для покаяния у меня, конечно, были. Но существовала и другая сторона наших отношений. В том же семьдесят третьем году в декабре мы ездили в Индию и на Цейлон. Шутка ли! Я написала в Волково о своем путешествии. В ответном письме — ни отзвука на такое чудесное для нас событие. Пыталась я в письмах как-то доступно объяснить смысл своей работы (сейчас хотела бы сама его понять) — и не пробудила в родственниках интереса к ней. Рассказывала, чем занимаются муж и сын, — результат тот же. Ни на шаг из круга семейных проблем!

Но явных обид ни с той, ни с другой стороны не выражалось. Посылки шли потоком в обе стороны. Я слала тюль на окна (дешевый), свои кремплиновые платья (выходящие из моды), Алеша, брат, отправлял в Волково вместе с банкой селедки отрезы 50-х годов, вывезенные из оккупированной Германии. Помню, что даже из Прибалтики я посылала в Волково копченую колбасу (в Москве с этим уже становилось туговато). Саня нам в ответ — грибы, сухие и соленые, да клюкву, да грубые печенья своего изделия. Про кокуры она уже не помнила: старые деревенские угощения забылись.

4

А мы с мамой все собирались в Волково. В 1975 году решились. Все так складывалось, что мне эта поездка была тогда кстати. Маме же шел семьдесят четвертый год, понятно было, что откладывать поездку нельзя, потом не осилишь.

Месяца за два я договорилась с одним шофером о дне и часе, когда он отвезет нас прямо в Волково. В этом была соль затеи: подъехать к избе прямо из Москвы на машине и с подарками. Но снова я не учла в своих мечтах, что такое Россия. Можно у нас о чем-нибудь договориться за два месяца? Подарки и гостинцы куплены, в Волкове ждут нас именно в назначенный день, мама ночует у меня, встаем на рассвете, ждем… Шофер не явился. Мы чуть не плачем. Мой муж, измученный нашими сборами, молча выходит из дома и через пятнадцать минут приводит шофера, готового за сто рублей ехать в Ивановскую область. В семьдесят пятом году сто рублей деньги немалые — примерно средняя месячная зарплата. До Иванова — 350 километров, за день обернуться можно. Так думает пожилой шофер, водитель «Волги» старого образца. Но я-то знаю дороги отцовской родины!

До Иванова мы долетели птицей. Я привыкла, что путешествия на родину отца длинные и трудные, а тут — вон как махнули. Я часто слышала об Иванове-Вознесенске и никогда его не видела, и город поразил меня отсутствием каких-либо особых примет. Так, среднестатистическое поселение Великорусской равнины. Удивило меня и отсутствие по дороге лесов, настоящих лесов. Сплошь открытое пространство и сушь. Правда, середина июля. Но где запах болиголова, где ирисы, топи и гати? Наконец сразу за Ивановым я углядела низкорослый лесок и предложила своим спутникам на его опушке перекусить. «Да что тут останавливаться? Осталось от силы сто километров. Давайте уж до места, а там и перекусим», — возразил мне шофер. Но я-то знала секрет нашего путешествия. «Очень прошу, — говорю ему вкрадчиво, — выпьем чаю, а то у меня голова болит». Я припасла к этому случаю и пирожки, и котлетки, и термос с чаем. Постелила на траве салфеточку. Мне так хотелось, чтобы поездка была комфортной и красивой. Очень мило закусили и двинулись дальше, к Палеху. Тоже никогда там не была, а как отец гордился ландехским соседством со знаменитым селом!

Прекрасное шоссе соединяет Иваново и Палех. Уже через полчаса вдали перед нами показалась белая коническая колокольня Палеха. В то утро по радио еще в Москве я услышала, что сегодня была запущена в космос новая ракета, и Палехская церковь напоминала мне готовую к старту ракету. Тогда были модны домыслы об инопланетянах, оставивших на Земле память о своих кораблях в формах церквей. Во всяком случае комфортабельное путешествие рождало самые современные ассоциации. Не доезжая до центра Палеха, нам надо было свернуть на Мыт. Мыт! О, эти названия из глубины моего детства! Не названия, а мифы. Кажется, там, возле Мыта, переправлялись через Лух в брод? И не через Мыт ли в тридцать втором году мама в своей розовой шляпке ехала в Волково, а Макар Антонович, правя шарабаном, рассказывал ей местную легенду об утопившейся некогда здесь девушке, которая появляется из вечернего тумана перед одинокими проезжими? А теперь на этом месте столбик с голубой опознавательной надписью: до Мыта столько-то километров. И шоссе гладко чернеет свежим асфальтом. И вдруг обрывается. Совсем. Прямо за асфальтом — рытвины и ухабы, перемежающиеся кусками старой дороги, вымощенной когда-то булыжником. Что это? Старое шоссе, еще не реконструированное, догадывается шофер. А я почему-то вспоминаю поэму Ивана Аксакова о прокладке шоссе в 60-е годы XIX века. Не оно ли? Но неужели такая дорога — не путь, а препятствие — может соединять миллионный Горький с трехсоттысячным Ивановым? Очень даже может, говорит шофер, она и соединяет эти два славных российских города. Это же подтверждает водитель единственной машины, встреченной нами на пути, — почтового фургона, храбро ныряющего в ямы и даже выныривающего из них. «Неужели сюда доходит почта? — удивляется наш шофер. — Вот кому бы я давал Героя социалистического труда — водителям этих фургонов». А сам вдруг решительно съезжает с дороги-ловушки прямо в поле, непонятно чем засеянное, да и засеянное ли вообще или просто заросшее сорняками. «Куда это вы?» — пугаюсь я. «А ну ее, эту дорогу. Поедем по целине», — отвечает шофер. «А проедем?» — спрашиваю я. «Старый танкист, как-нибудь справлюсь. Да и машина моя — тот же танк. Выдержит и она. Все лучше, чем по такой дороге».