В наших переулках

Ровно в десять мы прощаемся с молодой хозяйкой недолгого нашего пристанища. Володя и Саня подхватывают наши сумки — нам, гостям, ничего не дают поднять — и мы идем на берег озера. На белом песочке и впрямь стоит у самой воды автобус. Да какой хорошенький! Небольшой, мест наверно на пятнадцать и совсем новый. Неужели с папиной родины можно выехать так комфортно? Около автобуса нас дожидаются три москвича инженерного облика, бойкий шофер и какой-то местный житель (сразу видно по обглоданному виду), тоже напросившийся в пассажиры. Саня кидается к нам на грудь и плачет. Я приглашаю Володю приехать как-нибудь в Москву, но он решительно и по-прежнему строго отказывается: «Нет. Не люблю я Москвы. Я один раз там был на экскурсии. Не понравилось. Да и никому мы там не нужны». И смотрит на меня без улыбки. Так и не одарил ни одной. И я запоминаю это отсутствие улыбки как повод для раздумий и покаяния.

Боже мой, по каким кочкам и рытвинам приходится выбираться с берегов Свято-озера на шоссе! Нас бросает из стороны в сторону, хорошо, сиденья мягкие и ручки удобные. А в каком направлении мы едем, понять не могу. Вероятно, в сторону Владимира? Гиблое безымянное бездорожье. Догадываюсь об одном: мы едем мимо лагерей. Колючая проволока, вышки, иногда пройдут солдаты. А потом вдруг в сторону от бездорожья — прямой выглаженный асфальт с дорожным знаком, запрещающим въезд. А, тут еще и военные объекты? Ракеты? Полигон? Аэродромы? Вот во что превратился мой заветный Китеж-град: вместо монастырей — лагеря, вместо леса и болот — черная пустыня, вместо дивных колоколен — ракеты.

У нашего случайного попутчика окружающие нас картины вызывают свои ассоциации. С азартом и гордостью он рассказывает, как в сорок первом году, в декабре, привезли из-под Москвы пленных немцев и как гнали их от Вязников вот до самых этих мест по морозу раздетых, поторапливая поленьями по головам и спинам, — почти никто из них до лагерей не дошел, а трупы их складывали вдоль этой самой дороги и стояли смерзшиеся штабеля из них до самой весны. Пассажиры нашего автобуса слушают рассказ молча, не разделяя патриотического восторга, и не получив поддержки, рассказчик постепенно увядает и умолкает, а скоро и выходит из автобуса. Я никогда о таком обращении у нас с пленными не слышала, знала, что наших гнали и мучили. Душа моя противится размаху разрушения, прокатившегося по дорогим когда-то мне местам, таким, казалось, далеким от войны.

А дорога постепенно становилась чуть шире и глаже. Она не проходит сквозь селения, но, видимо, они где-то близко. На обочинах и перекрестках появляются первые голосующие, просят подвезти. Шофер охотно останавливается, попутчики едут десять-пятнадцать километров и, высыпав перед водителем горстку звонкой монеты, сходят на таком же безымянном перекрестке. Да, счет деньгам тут иной, чем в столице! И шоферы на этом пути непосильных требований к пассажирам не предъявляют. А шоссе стало еще шире и прямее. И тут один из наших москвичей, видимо главный, предлагает: «А не заехать ли нам в Суздаль? И пообедаем, и посмотрим, и отдохнем». Все дружно соглашаются. Оказывается, мы уже совсем близко от Владимира.

Я была однажды в Суздале в ту пору, когда он еще не был прославленным туристским центром, а прозябал заброшенной руиной прежней жизни. Тогда в нем обитало не более трех тысяч человек, церкви стояли обветшалыми и полуразрушенными, а жизнь в городе была деревенской. Интересно посмотреть, во что превратила мода на старину русскую Мекку. Опытный шофер не останавливается в современном туристском комплексе перед городом, а везет нас прямо в центр: так будет и дешевле, и быстрей, объясняет он. В старинной трапезной со сводами мы действительно быстро и сытно обедаем путем самообслуживания и, договорившись встретиться через полтора часа у автобуса, расходимся в разные стороны.

Как была счастлива мама этой нечаянной радостью! Такая отзывчивая на все впечатления бытия и такая неизбалованная жизнью, она умела впитывать в себя все, что носило на себе печать эстетики, истории и поэзии. Вот и в Суздале она оценила не только редкостную концентрацию пестрых, свежевыкрашенных музейных памятников, но и тихое огородное захолустье боковых улочек, и милые полевые дали, видные в их просветы. Как я радовалась, что ей выпала эта удача. И как про себя горевала, что не смогла, не успела доставить такой же радости отцу! Вряд ли он был в Суздале. Да и где он бывал в последние годы жизни? Однажды поехали они с женой в пароходный круиз по Оке и Волге, а в Москве из речного порта взяли даже такси, но не доехав до дома он заметил, что сумма на счетчике стремительно приближается к той цифре, какой исчисляются оставшиеся у него от отпуска капиталы. И пришлось ему, старому, выйти из машины и пересесть со всеми вещичками в привычный троллейбус. Он что-то рассказывал об этом со смехом. Я же печалюсь о той его незадаче и через сорок лет.

Мы же с мамой благополучно сели в наш славный автобус и миновали Владимир, оставив его в стороне: время шло к вечеру, к жаркому светлому июльскому вечеру. И снова пошли знакомые названия на таком знакомом шоссе: Петушки, Покров, Киржач… А шоссе все шире, а от машин уже тесно, а людей по краям дороги все больше, а люди все наряднее и глаже. И голосующие пассажиры давно уже платят не звонкой мелочью, а бумажками. А когда пошли пригороды Москвы, тут мне показалось, что весь наш путь от Свято-озера до автобусной станции Щелковская представляет наглядную схему памятных Володиных слов: Москва высасывает страну. И в самом деле, расширяющиеся шоссе — как трубы, вливающие жидкость в громадный бассейн, выкачивая ее по капли и до капли из скудной почвы окраин, даже из черной пустыни, занявшей место большого болота моего детства.

Чтобы покончить с рассказом о нашем путешествии семьдесят пятого года, упомяну еще одну подробность. На автобусной станции Щелковская мы с мамой должны были выйти: так договорились заранее. И мама уже вышла, а я стала расплачиваться с хозяевами автобуса, вынув из кошелька две двадцатипятирублевых бумажки и не зная, кому их надо вручить. «Начальник», увидев деньги, запротестовал решительно: «Да что вы? Мы не грабители — такие деньги!» Я же объяснила ему, что такова цена автобусного билета, если бы сели в него, скажем, в тех же Вязниках, и попросила его позволить мне хоть так выразить им свою благодарность за все. Он взял деньги и спросил, где мы живем. Узнав, что на Ленинградском проспекте, сказал: «Далековато. Но уж раз такое дело, мы вас довезем до места». И довезли, и вынесли нам вещи из автобуса, и руки пожали. Пишу об этом во времена, когда целой зарплаты не хватит, чтобы довезли тебя до соседней больницы. Что это, только изменившаяся экономика или нравы иные? Неужели они так быстро меняются?

Я могла бы еще рассказать, как поздней осенью семьдесят восьмого года ездила я в Гороховец, в гости к Нине Лебедевой, и как была поражена, когда проснувшись утром в городской квартире, услышала знакомую окающую речь: то Саня моя, узнав о моем внезапном капризе — посетить Гороховец, примчалась повидаться. Как ехала, сколько раз пересаживалась, один Бог знает! Ее-то автобус нигде не ждал. Там, в Гороховце, и видела я в последний раз нашу Саню.

5

В ночь с 25-го на 26-ое октября 1987 года Александра Макаровна Романова погибла. Шел ей тогда семьдесят пятый год, и была тысяча причин ей, — косившей, рубившей, жавшей, копавшей, доившей, постоянно тащившей на себе тяжести, — просто умереть. Но она погибла и погибла удивительно знаменательным образом: ее убил родной, отчий дом.

Как я уже рассказывала, Александра Макаровна давно не жила в том доме, поселившись еще во время войны в чужой избе, отстоявшей от родительской шагов этак на сто. В этом Санином жилье родились две их с Дмитрием Ивановичем послевоенных дочери Аня и Катя, здесь подросла и старшая, довоенная Нина — дочь сгинувшего Семена Романова. В этом «новом» доме к 1987 году прошла уже долгая жизнь. Но сложные, драматические и ревнивые отношения всегда связывали Александру Макаровну с родным домом даже и тогда, когда обоих ее родителей давно не было на свете. Саня была истинная дочь своего отца и по трудолюбию, и по общей одаренности, но и по непокорности. Она отказалась переехать к отцу, когда он болел перед смертью, хотя ухаживала за ним со всем старанием; она отказалась получить этот дом и в наследство, не забывая, как ее попрекали там вторым замужеством при живом муже (Саня обвенчалась с Дмитрием Ивановичем после смерти отца, удостоверившись, что первый муж умер). Но в семьдесят пятом году, собирая вместе со мной землянику на вырубках, Саня вдруг как бы невзначай шепнула мне: «А если бы стали продавать Одуваловский дом, ты бы мне подкинула тысчонку, чтобы собрать деньжат и его выкупить?» Ну, конечно, «подкинула бы», заверила я ее. Но никто не собирался продавать такой прочный и удобный дом. Больше речи о покупке не возникало. А для меня он, и чужой, по-прежнему много значил. Стоял себе где-то там, за бывшими лесами и болотами, за ракетными базами и лагерями, как вещественный знак связи с прошлым. И казалось, на мой-то век этого дома для памяти хватит.