Судьбы крутые повороты

— Не жадничайте, ешьте как люди! — строго сказал отец, неторопливо нарезая огурцы колечками. — Поди не на покосе, а за столом.

Мы сразу же поубавили прыти, зная норов отца: рассердишь по-настоящему — всем придется пулей вылетать из-за стола.

— А где Мишка? — спросил отец.

Очистив картошку, он посыпал ее крупной серой солью.

— Пошел в кино, — ответил Толик и зыркнул на бабушку, принесшую из сенок охапку щепок на завтрашнюю растопку. — За приямок бабаня дала ему двадцатник. А нам с Петькой за то, что мы целый день отгоняли от капусты Юдинского теленка, ничего не дала.

По избе разлился терпкий, холодящий ноздри запах сосновой смолы.

— Не дала, дак посулила, — ответила бабушка, колготившаяся у загнетки с молочными горшками, которые ставила на прожарку.

— Дык, это когда капусту срубим, — поддакнул Петька и, нырнув в огромный чугун рукой, вытащил из него развалившуюся почти в лохмотья картофелину, бросая при этом взгляд на последний кружочек огурца, лежавший на треснутой тарелке с изображением красной звезды.

Я знал эту тарелку столько, сколько помнил себя, а вот кто разбил ее — до сих пор осталось семейной тайной. Помню даже строгую отцовскую ругань, когда на его вопрос «Кто разбил?» мы, братья, насупившись молчали.

— Жди, когда ее срубим, — канючил Толик. — Пятак на двоих посулила. Как его разделишь?

— Ничего, сынки, вот уберем капусту — я вам к бабушкиному пятаку добавлю по гривеннику впридачу. Получится у вас двадцать пять копеек на двоих. Теперь подсчитайте — сколько достанется каждому из вас? Кто первый?

Петька, не решаясь лезть в дебри арифметики, пыхтя, слез с сундука и юркнул на печку, где поспешил занять поудобнее место на ночь. Зато Топик, уже на практике постигший азы этой науки, когда приходилось считать бабки — а их у него набиралось до сотни, — засопел и, ковыряя пальцем в носу, заведя глаза под лоб, принялся шевелить губами: так он делал всегда, когда подсчитывал что-нибудь в уме.

— Подсчитал, папань. Петьке — двенадцать, а мне — тринадцать копеек! — воскликнул Толик.

— Молодец, сынок, сельсовет у тебя работает. Вырастешь большим — будешь на червонцах расписываться.

Выражение «расписываться на червонцах» я уже слышал не раз, и не только от отца, а вот смысл этих слов никак не мог постигнуть. Мне было понятно, когда крестный Василий однажды упомянул про эту роспись на червонцах, увидев, как Сережа старательно выводил буквы, выпуская классную стенгазету… Там было ясно — у Сережи красивый почерк. А здесь?.. «Когда-нибудь спрошу у папани, а сейчас он устал, не до меня…»

Мишка из кино вернулся расстроенный. По его озабоченному лицу я видел, что он думает о чем-то для него важном, что его гнетет или тревожит. А когда мы вышли из-за стола, он кивком головы позвал меня на улицу. Я научился понимать своего старшего брата не только с полуслова, но с одного взгляда. Мы вышли во двор, и он, оглядываясь, поманил меня: значит, разговор предстоит серьезный. За палисадником мы присели на лавочку, увитую с боков и сверху наплывами густого хмеля, отдающего бражно-винным запахом.

Мишка заговорил не сразу. Было слышно, как в центре села, в школьном дворе, оглушенно тарахтит движок, время от времени делая перебои. В кино начался третий сеанс. Сегодня, как и вчера, и как неделю назад, показывали «Чапаева», которого мы с Мишкой успели посмотреть три раза. Стоило поболеть за чапаевцев, которые как черные огненные птицы, с саблями наголо неслись за своим легендарным комдивом в атаку на беляков.

Почти над самой крышей, чуть ли не задев трубу или скворечник, пролетела со свистом одинокая утка, кем-то вспугнутая на озерном плесе, затянутом камышами, где мы глубокой осенью по первому ледку всегда гонялись за подранками.

— Ну ты чо? — буркнул я, видя, что Мишка пыжится и не знает, с чего начать разговор.

— Вань, у тебя сколько бабок? — спросил он.

— А у тебя? — вопросом на вопрос ответил я, твердо зная, что свою тайну — сколько у меня бабок и где я их прячу — я никогда не выдам, так же как и он мне. Впрочем вчера Мишка проговорился, что у него их уже перевалило за сотню.

— А на кой тебе мои бабки? — все еще опасаясь подвоха, упирался я. — Тебе лишь скажи, а ты возьмешь и облапошишь.

— Надо! — резко ответил Мишка. — Я-то ведь сказал тебе, что у меня сто двадцать шесть. Сколько у тебя?

Глядя в лицо Мишки, ловчить я уже не стал: не такой он, чтобы по мелочам распахивать душу.

— У меня восемьдесят две, — сознался я.

— Давай продадим Очкарику: я половину и ты половину. Он заплатит хорошо. Вчера говорил мне: даст по две копейки за бабку, только за хорошие, чтоб все были с жопками. «Хрули» ему не нужны.

Мишка говорил, а я никак не мог разделить восемьдесят два пополам. Сидел и сопел.

— Ну, что молчишь? Продадим?

— А сколько с меня? — спросил я, окончательно запутавшись в счете.

— Сорок одну продашь ты, и шестьдесят три — я. Всего восемьдесят четыре. — Тут умолк и Мишка, тоже что-то подсчитывая в уме. — На рубль шестьдесят восемь копеек. Понял, какие деньги.

— А чо купим? — спросил я, полностью доверившись Мишке.

— Завтра пойдем к владивостокскому поезду и в вагоне-ресторане купим мамане «Раковых шеек», «Мишек на Севере» грамм двести и пару бутылок «ситро». Я уже все подсчитал. А если немного не хватит — добавлю своих. У меня есть шестьдесят копеек. Выиграл позавчера в «чику».

«Очкариком» мы прозвали внука бабки Регулярихи, что жила почти на самом краю улицы, у болота. Он приехал в гости к бабке с дедом аж из Владивостока. Его отец был капитаном пассажирского парохода, что ходил между Владивостоком и Сахалином. По словам Очкарика, отец зарабатывал большие деньги, имел катер с мотором и черный японский автомобиль. Очкарик приехал к бабке с матерью, которая по дороге на курорт оставила его погостить на месяц, но он так привязался к бабке и деду, с которым ходил на утиную охоту, и так ловко играл в бабки и в «чику», что ревмя ревел, когда пришло время ехать домой, где ему с первого сентября предстояло пойти учиться в четвертый класс. Ровесник Мишки, он, хотя по силе и ловкости ему во многом уступал, зато был настойчив. И своего добился. Мать, приехавшая за Очкариком, так и уехала одна. А навезла она столько добра, что мы только ахали: одной красной икры почти ведерный жбан да черной столько же. Несмотря на свои двенадцать лет, Очкарик уже ходил в бостоновом костюме, о котором пока только мечтал наш Сережа.

Втайне мы завидовали Очкарику. У него было все, чего никогда не было у нас, деревенских ребятишек: велосипед с красными спицами; два карманных фонарика с запасом батареек; полевой бинокль, чтобы посмотреть в который, мы выстраивались в очередь. А складной ножичек у Очкарика был такой, что Мишка охотно отдал бы за него не только все свои бабки с битком-налитком, а даже компас и поджигательную самоделку, из которой стрелял так прицельно, что с двадцати пяти шагов попадал в тыкву, надетую на кол изгороди. Но с ножичком Очкарик, несмотря на все Мишкины подходы, расставаться не хотел.

— В вагон-ресторан ребятишек не пускают, — сказал я, хотя в душе уже горячо включился в замысел Мишки. — Может, кого попросить?

— Я уже говорил с дядькой Серафимом. Его всегда пускают. На прошлой неделе он купил там целый ящик «жигулевского» и две бутылки красного вина, какого у нас ни в раймаге, ни в сельпо не продают. Ну, так как — продадим бабки?

— Конечно, — не задумываясь, согласился я. — А когда их отдадим Очкарику?

— Завтра утром. А за мой биток обещал хорошую цену, — сказал Мишка и, время от времени озираясь по сторонам, свернул маленькую самокрутку.

— Твои где лежат? — спросил он.

— А твои? — все еще не выходил я из подполья со своей захоронкой.

— В канаве, в стрижиных гнездах. Говори, не бойся, где ты прячешь? По половине продадим Очкарику, а остальные перепрячем.

Мишка мне доверился не только в бабках, но и закурил при мне, не боясь, что я проговорюсь отцу, а потому я не мог не открыть ему свою захоронку.