Судьбы крутые повороты

Деньги Очкарик отдал Мишке — не только потому, что он старший. Ведь вчера он договаривался не со мной, а с Мишкой. Два рубля двенадцать копеек!.. Причем рубли новенькие, аж похрустывали. Таких денег мы с Мишкой еще не видели.

Отец уже ушел на работу, когда мы довольные вбежали в избу. Старые ржавые ходики, висевшие в простенке на кухне, показывали семь утра. Бабушка в долбленом корыте толкла мелкую вареную картошку, в предвкушении которой пятнистый мухортый поросенок самых что ни на есть беспородных кровей неистово визжал в сенках и настойчиво требовал, чтобы люди не забывали, что у него, у поросенка, есть свой режим и свое право на жизнь. В его пронзительный поросячий визг, время от времени сменяющийся мирным выжидательным похрюкиванием, которое как бы выговаривало «Ну, что ж, я стерплю… Я еще немного потерплю… Но и у меня может наступить конец терпению…», вмешивалось кудахтанье слетающих с нашеста кур. У них тоже все с той же картошки, перемешанной с отрубями, два мешка которых отец купил неделю назад на мельнице, начиналась своя дневная жизнь.

Мы сгорали от нетерпения. Но до завтрака еще предстояло много работы. А тут, как на грех, кто-то третьего дня бросил в Курдюков колодец дохлую кошку. За водой нужно теперь идти в казенный, на бугре. А до него почти четверть версты: пока дойдешь с коромыслом на плече до дома — половину ведра расплескаешь. Хорошо, что у нас есть на тележке бочка, в которую входит десять ведер. Привезли утром — и до вечера хватит на расход, а вечером еще бочку. Расходуется вся: надо напоить корову (а она запросто выпивает полтора ведра), теленка, овец, поросенка… А сколько воды уходит на одну только стирку. Куда не крути, а семья из десяти человек, в грязной рубашке в школу не пойдешь. Тут еще в этом году тоже взяли моду каждую неделю производить проверку на вшивость. Стыдоба, когда в рубахе или в голове найдут чего ищут. Из сорока человек в классе почти всегда у пятнадцати — двадцати находят. Не так позорно, когда не у одного в классе, а то бы засмеяли. А находят, как правило, у тех, кто посильнее, да побойчей, у кого озорства хоть отбавляй, такого не заулюлюкаешь, живо получишь оплеуху или подзатыльник.

Наконец сели за стол. Позавтракали мы с Мишкой наспех: выпили по кружке кваску и умяли по краюхе хлеба бабкиной выпечки: поджаристого, духмяного, с глянцевитой верхней корочкой. Картошку дожидаться не стали. Хорошо, что оба учились во вторую смену.

Передачу маме в роддом бабушка собрала, когда мы были еще у Очкарика. В чистую холщовую тряпицу она завернула пяток вареных яиц, баночку брусничного варенья, маленькую крынку со сметаной и десяток медовых пряников, купленных вчера отцом в раймаге. Все это она перевязала беленьким шнурком и, перекрестившись на икону, передала Мишке.

— Несите с Богом. Да скажите, чтоб ела.

По дороге в центр, где рядом с раймагом находилась больница, Мишка несколько раз вытаскивал из кармана новые хрустящие рубли, словно еще и еще раз желая убедиться, что не забыл взять с собой деньги, предназначенные для покупки гостинца маме.

Как только мы вышли на Пролетарскую улицу, которая была намного шире нашей, так сразу почувствовали, что намеченное на завтра открытие районной ярмарки-выставки уже дает о себе знать. В сторону Сибирской улицы, где когда-то проходил кандальный тракт, медленно тянулись подводы, груженные дарами полей и огородов. За некоторыми из них на привязи лениво тянулся скот. Это были не просто низкорослые разномастные деревенские коровенки, а европейской породы рекордистки, о надоях которых писали не только в районной, но и областной газете. Тонкорунных породистых баранов с завитыми в улитку рогами везли связанными по ногам в телегах. Меня большего всего удивил огромный, как слон, черно-белый бык с железным кольцом в ноздре. К кольцу была намертво припаяна стальная цепь, привязанная к задней оси пароконной брички. Впряженные в бричку два ездовых быка, по сравнению с производителем, казались маленькими и чем-то напоминали малорослых дворняг перед гигантским породистым бульдогом-медалистом.

Мы с Мишкой даже остановились, залюбовавшись быком, косившим свой зелено-огненный глаз в нашу сторону. Оба даже и не подумали, что Мишкина красная рубашка может обозлить быка.

— А ну, малец, сгинь с глаз, а то чего доброго ненароком и осердится! — крикнул возница, глядя на Мишку, и тот, почуяв опасность, тут же юркнул за калитку первой избы, скрывшись за домом.

Следом за ним кинулся и я. Бык есть бык… А этот, если разозлится, поднимет на рога не только человека — избу кинет через себя. О быках, разъяренных красной тряпкой, мы слышали не раз. Но то были рассказы у костра или на завалинке, а здесь — вот он, живой, в нескольких шагах от тебя.

Переждав, когда подвода с быком свернет на Сибирскую улицу, мы вышли из засады.

— Испугался? — спросил я у Мишки.

— Ни капли, — соврал он.

Я сделал вид, что поверил. Проходя мимо строящегося здания госбанка, мы увидели на лесах отца. Всей плотницкой бригадой они возводили стропила. Звонкий голос папани звучал нервно, на самой высокой ноте:

— Степин, дай левее, чуток левее и выше!.. Еще чуть-чуть!..

Зная, что отцу сейчас не до нас, мы нарочно свернули в переулок, чтобы не попадаться ему на глаза, и пошли к больнице в обход.

Дверь роддома была закрыта. Мы робко постучали, но нам никто не открыл. Подошли к окну, из которого два дня назад мама разговаривала с нами. Тоже закрыто. Переминаясь с ноги на ногу и не спуская с окна глаз, где каждую минуту могла показаться мама или кто-нибудь из женщин из ее или соседней палаты, мы ждали терпеливо до тех пор, пока старик с метлой, подметавший двор, не сказал, чтобы мы стучали побойчей, так как сестра, что дежурит сегодня, плоховато слышит. Мы так и сделали. Стучал вначале Мишка. Потом оба принялись бухать в дверь.

Наконец к нам вышла полная женщина в белом халате с большой родинкой между бровями, которую я не раз видел на базаре.

— Вы к кому? — спросила она громко, как обычно говорят плохо слышащие люди.

Мишка назвал фамилию мамы и протянул узелок.

— Как она там? — спросил он громко.

— Разрешилась. Только что… Чувствует себя нормально. — И, как-то сразу, словно ее позвали, взяла у Мишки узелок и захлопнула дверь.

Некоторое время мы стояли в недоумении: постучать снова и спросить, кого мама родила, или ждать, когда кто-нибудь выйдет и мы, наконец, выясним, кем же пополнилось наше и без того многочисленное семейство. Но никто дверей не открывал и не выходил.

— Ну что, передали? — спросил старик с метлой, видя нашу растерянность.

— Передать-то передали, да не успели спросить кто родился: девочка или мальчик?

— А вы бы ей полтинничек или фунтик конфет — она тогда все скажет, все расслышит. Я ее знаю, к ней с голыми руками на паршивой козе не подъедешь.

В наши расчеты давать полтинник вредной бабе не входило. А потом у нас его просто не было. А давать рубль — больно жирно. Мы подошли к окну в надежде, что кто-нибудь к нему да подойдет. И не ошиблись. Потянувшись к наличнику, оттуда выглянула молодая полногрудая женщина, румяное лицо которой вчера мелькнуло за спиной мамы. Я узнал ее по длинным распущенным волосам, походившим на отлив блестящего речного песка, освещенного утренним солнцем.

— Это вы только что принесли передачу? — спросила она.

В улыбке ее было столько доброты и тепла, словно перед нами стояла наша кровная родственница.

— Мы.

— Вы дети Марии Сергеевны?

— Да, — хором ответили мы.

— Могу вас поздравить, детки.

— С чем? — спросил Мишка.

— Не с чем, а с кем. С сестричкой! Только что родилась… Уж такая голосистая, такая певунья!.. Мама просила передать, что ей к окну подходить еще нельзя. Просила, чтобы вы бежали к отцу и сказали: у вас теперь есть Ириночка.

Мы готовы были расцеловать эту милую красивую светловолосую женщину, которая поведала нам столь радостную весть. Забыв сказать «спасибо», мы что есть духу пустились с больничного двора. Вскоре уже были на углу Ленинской и Сибирской, где бригада отца возводила крышу.