Судьбы крутые повороты

— Мы что — хуже Мишки с Ванькой? Они уже утром были у мамани… Мы тоже соскучились. — Казалось, на глазах Толика вот-вот выступят слезы. Ему подвывал и Петька.

Отец посмотрел на них и вздохнул. У младших братьев не было ни обуви на осень, ни одежды к зиме. Как правило, им доставались от нас с Мишкой обноски. Но они не роптали, ведь их погодки-ровесники тоже носили пиджаки, картузы и рубахи с плеч своих старших братьев. Случалось даже так, что из-за доставшихся от меня или Мишки худых валенок или сапог младшие учиняли драку.

Сказать, что ему стыдно и больно через все село вести своих малолетних оборванцев, отец не мог, не поворачивался язык. Но не сказать ничего или просто остановить их резким запретным окриком тоже нельзя: сыновья рвутся к матери, которая родила им сестренку. Они ее, сибирячку, так ждали!.. Еще неделю назад осколком бутылочного стекла очистили до белизны деревянные боковинки люльки, которая несколько лет без дела валялась в пыли на чердаке. А когда отец спросил: зачем они это делают, Толик резонно ответил, чтобы братик или сестренка не занозили себе пальчики или ладошки.

И вот теперь они, переминаясь с ноги на ногу, стоят перед отцом кто в чем: Толик в худых бабушкиных галошах, а Петька — в Сережиных ботинках без подошв.

— А ну-ка, присядьте.

Отец показал на скамейку.

Толик и Петька, как старички, поникнув, сели, уже предчувствуя, какой разговор сейчас поведет отец. Я видел их несчастные лица и готов был в эту минуту снять с себя сапоги, пиджак и отдать кому-нибудь из братьев.

— Вы слышали, что Сурчихинская Дамка сбесилась? — строго спросил отец.

Толик и Петька настороженно зыркнули глазами.

— Дак ее поймали, — пролепетал Толик. — И, говорят, лечат уколами, Очкарик говорил.

— Поймали… — хмыкнул отец. — А вот сегодня ночью она опять сорвалась с цепи и искусала двух маленьких ребятишек с Сибирской улицы. Сейчас ее ловят, да никак не поймают. Как заговоренная.

Я видел по лицу отца, что ужасы, нагнетаемые им, подействовали на моих братьев моментально. Оба они смерть как боялись собак. А при слове «бешеные» замирали духом.

Так удалось отцу избежать позора и в то же время успокоить своих младшеньких. Он повернулся к нам и строго сказал:

— А вы что расселись. Пора идти!

Сопровождаемые завистливыми взглядами Тольки и Петьки, мы вышли на улицу. Видя их опечаленные лица, отец разрешил младшим проводить нас до тополей, что у болота.

— Только от тополей сразу же пулей домой. Дамка и сюда может забежать!.. — продолжал пугать братьев отец.

Но до тополей они не дошли. Увидев, как из Юдинского проулка выскочила чья-то незнакомая собака и наискосок пересекла улицу, Толька и Петька повернули назад и, то и дело оглядываясь, мелкой рысью засеменили к дому. Отец помахал им рукой.

Передавая ему деньги, Мишка назвал сумму.

— Три рубля двадцать копеек. Главное не забудь, чего нужно купить мамане: две бутылки «ситро», если есть — халвы, «Раковых шеек» и «Мишек на Севере». Будем ждать тебя у вагона. Да только смотри, не застрянь, а то утащит поезд аж до Чулыма. С дядей Серафимом уже не раз так было. Насилу назад вернулся на товарняках.

Отец сосчитал наши деньги и положил их в нагрудный карман пиджака.

— Не укатит. На этих поездах я поездил побольше, чем ваш дядя Серафим.

На станцию мы пришли минут за двадцать до прихода курьерского поезда. На платформу уже подтягивались бабы с ведрами и кошелками, в которых чего только не было: и прямо в чугунках, замотанных в тряпки, горячая картошка, и соленые огурцы, и вареные яйца, и жареные куры, и молоко всех видов — кипяченое, топленое, варенец, сметана… Причем я приметил: бабы-торговки, что помоложе и побойчей, на лотках под навесом, как правило, со своим товаром не располагались. Словно сговорившись и поделив перрон между собой, они на определенных дистанциях друг от друга занимали на нем свои места. И когда приходил поезд, уж тут-то они выказывали всю свою торгашескую прыть: бегали от вагона к вагону и, встречая пассажиров, нахваливали каждая свое:

— А ну, картошечки, картошечки… С пылу с жару, духмяного навару…

— Сметанки, сметанки, кому сметанки?..

— Сынок, гля, какие огурчики, таких, поди, сроду не едал, так и глядят на тебя… На закуску — лучше не найдешь. А на опохмелку — хворь, как рукой, снимает…

— Смородинки, а ну, кому самородинки, гривенник стаканчик, а на рупь двенадцать насыплю…

— Барышня, ты только попробуй, такую брусничку ты нигде не покушаешь…

Я уже не однажды видел одну опрятную старушку, которая, еще издали заметив приближающийся к разъезду пассажирский поезд — а он всегда, подходя к станции, подавал протяжный гудок, — доставала из-за пазухи чистенький фартук, проворно подвязывала его, перед крошечным зеркальцем поправляла вылезшие из-под белого платка седые волосы и, довольная собой, снимала с корзины чистую марлю, защищавшую снедь от мух. Я знал, что старушка эта жила на Майской улице. У нее был какой-то особый талант рекламировать свой товар. Каждый раз я слышал, как она осыпала выходящих из вагонов пассажиров все новыми и новыми складными причетами, которые чуть ли не пела на манер частушек.

Увидел я ее и на этот раз. В чистеньком облике старушки и в опрятной одежде проступало что-то ненашенское, нездешнее. Ожидая поезд, она то и дело поглядывала в сторону разъезда, откуда вот-вот покажется распущенная по ветру дымная грива паровоза и послышится его режущий слух гудок.

Станционный дворик и перрон были устланы золотыми слитками листьев с облетевших берез, что плотной стеной росли за низеньким штакетным заборчиком. Осенняя ржа поджелтила и трепещущиеся на ветру листья осины. Лишь одни рогатые разлапистые тополя стояли зелеными буграми-утесами, пока еще не поддаваясь накатам-нахлестам осени. Ронять листья их черед пока не пришел. В жилах тополей еще не одну неделю пробуйствуют земные соки. В этой стойкости перед осадой осени есть у них что-то от царь-дерева — дуба, который позже всех набрасывает на плечи зеленую попону листвы и позже всех ее сбрасывает. Но дуб в наших местах не растет, не та земля, кругом торф и болота, а зимой иногда ртутный столбик в станционном градуснике падает ниже пятидесяти градусов. Редко, но так бывает. Для дуба стужа смертельна. Свои царские чертоги он возводит на землях центральной России.

Сразу же за станцией, в каких-нибудь двухстах шагах, погружался в свою осенне-зимнюю спячку вечнозеленый рям (лес) сего низкорослыми кривыми сосенками и чахлыми березками. Несколько лет назад по этим торфяным болотам, кишащим гадюками и подернутым тучами комаров, прошли со своими нивелирами, бурами и теодолитами студенты Московского торфяного техникума. После этого по селу прокатился слух, что через толщи торфа они добурились до какого-то особого, голубого слоя глины, из которой можно изготовлять дорогой фарфор, по качеству выше итальянского. Кое-кто даже поговаривал, что в Москве вышел приказ построить в Убинске фарфоровый завод. Но разговор остался разговором. Голубую глину никто не добывал, завод также никто не строил.

Минут за пять до прихода поезда на перроне, словно из-под земли, вырос Гоша, наш деревенский дурак, который каждый день приходил на станцию к курьерскому поезду и, вдоволь налюбовавшись суетящимися по перрону пассажирами, подбирал с земли окурки, пустые спичечные коробки, бумажки от конфет и все то, что оставалось от проходящих поездов.

— Гоша, ты зачем сюда пришел? — обратился отец к дураку как к равному. — Ай куда ехать собрался? Да ты слюни-то вытри, а то в вагон не пустят.

Дурак гортанно гыгыкнул, рукавом грязного и рваного пиджака вытер с губ и с подбородка слюни и подтянул рваные штаны неопределенного цвета.