В дни революции

   И в самом деле, Киев ничем не проявил себя в смысле враждебном новому строю.

   На этом митинге присутствовал комиссар Юго-Западного фронта Иорданский. И так как были основания думать, что главнокомандующий Юго-Западным фронтом примкнул к движению, то Иорданский решил ехать в ставку главнокомандующего в Бердичев не по железной дороге, а в автомобиле через Житомир. Он уехал на следующий день утром и должен был из Бердичева говорить со мной по прямому проводу. Но к вечеру ему не удалось прибыть в Бердичев, так как он задержался в Житомире. Ему пришлось сделать некоторые аресты в Житомире и затем уже прибыть в Бердичев.

   В общем, то, что называлось мятежом генерала Корнилова, было ликвидировано очень быстро и без больших затруднений.

   Трудно сказать теперь веское слово по поводу этого трагического эпизода нашей жизни. Трудно дать надлежащую оценку этому выступлению. Ещё труднее быть совершенно беспристрастным.

   Те сведения, которые доходили до общего сведения по газетам, те сведения, которые я получал, как Командующий Войсками, говорят, во-первых, о том, что многое в этом выступлении покрыто непроницаемой ещё тайной, и что этот крупный эпизод русской революции ждёт своего историка, а, во-вторых, о том, что никакие контрреволюционные выступления, хоть сколько-нибудь напоминающие возврат к старому, не опасны для дела революции: слишком недовольны все старым, чтобы поддерживать устремления в ту сторону.

   Я сказал, что в Бердичеве и Житомире были арестованы генералы высшего командования. Их участие вызвало на Юго-Западном фронте такое негодование, что их хотели там же судить военно-революционным судом. Много труда и усилий пришлось употребить всем, чтобы не совершить этой несправедливости. Нельзя за одно и то же дело судить участников отдельно от главного виновника.

   А между тем генералы Юго-Западного фронта сидели в Бердичевской тюрьме, и им постоянно угрожал, если не самосуд, то суд военно-революционный, отдельно от Корнилова. И могла совершиться ужасно непоправимая ошибка.

   И долго работали над тем, чтобы убедить массы в невозможности такого положения. В частности и пишущему эти строки пришлось сказать своё скромное слово. В половине сентября в "Голосе Юго-Западного фронта" я поместил статью под названием: "Революционеры не мстители", в которой доказывал, что не дело революционеров кому-либо мстить: они должны помешать преступным попыткам, а затем передать всё дело суду.

   В конце сентября удалось этих генералов, наконец, увезти из Бердичева в Быхов для совместного суждения с Корниловым. Где теперь они и что с ними -- не знаю. О них ничего не слышно.

   Повторяю, трудно сказать что-нибудь об этом деле и дать ему правильное освещение. Скажу только, что даже после того, как дело было ликвидировано, кому-то нужно было вносить путаницу и осложнять его.

   Так, мною было получено по почте "письмо-приказ" Корнилова относительно Киева.

   Приказом, якобы, отдавалось несколько распоряжений. Первым стояло:

   "Генералу Оболешеву (начальник штаба округа) -- арестовать полковника Оберучева".

   Это несомненно апокриф. Апокрифичность этого документа доказывается тем, что в последнем пункте его значилось, что генерал-губернатором назначается генерал Медер, т. е., комендант, который был арестован в начале революции, а в то время находился где-то далеко от Киева, чуть ли не в Финляндии. Назначать генерал-губернатором в острый момент переворота мёртвую душу, человека далеко отсутствовавшего, конечно, никто не захочет. Ясно, что весь документ был кем-то неудачно сочинён.

   А между тем, он распространялся с какими-то целями.

Развал армии.

   Можно различно относиться к выступлению генерала Корнилова и различно оценивать его с точки зрения общеполитической, но одно несомненно, и это то, что выступление его помогло развалу армии и повело к усилению большевистской агитации.

   Дело в том, что как ни сложны были отношения между командным составом и совершенно новыми непривычными для них военно-общественными организациями, -- полковыми и иными советами и комитетами, тем не менее время и жизнь делали своё дело, и отношения стали уже налаживаться.

   Пусть в некоторых случаях начальствующие лица не сумели надлежащим образом подойти к этим новым и в высшей степени сложным аппаратам. В других местах сами комитеты слишком широко поняли круг своих прав и, пожалуй, не признавали никаких обязанностей, кроме политической агитации. Пусть это так. Но жизнь стирала грани, и начинал уже вырабатываться тот модус, на котором могли сойтись и повести сообща работу начальники и комитеты и работать над созданием новых устоев армии взамен пошатнувшихся старых.

   Повторяю, трения, так мешавшие строительству новой жизни армии и поднятию временно пошатнувшейся боеспособности её, начали устраняться, и жизнь понемногу начала входить в надлежащие рамки, обещая в будущем полное улажение взаимоотношений.

   И вдруг, взрыв... Мятеж, к которому оказываются прикосновенны высшие воинские чины, генералы и офицеры.

   "Контрреволюция и в ней участвуют, конечно, офицеры", -- так объяснила себе масса.

   А ведь офицеры всегда были заподозрены в контрреволюционности.

   Забывалось при этом, что ещё сто лет тому назад, в пору декабрьского восстания при вступлении на престол Николая I, во главе восставших стояли офицеры, и многие из них пошли на каторгу, а несколько было повешено. Забыто, что в течение столетия офицеры рядом со всеми другими гражданами, и я себе позволю сказать, не в меньшем процентном отношении, -- шли на борьбу с произволом и отдавали свою жизнь в борьбе за счастье родного народа.

   Всё это забыто. И офицеры все авансом взяты под подозрение только потому, что они офицеры.

   Дорого заплатили за это офицеры в первые дни революции, когда их хватали и убивали без суда и следствия.

   Но это прошло.

   Начало восстанавливаться, если не взаимное доверие, то, по крайней мере, успокоение и улажение взаимоотношений, которые могли потом только улучшаться, и жизнь могла войти в свои рамки.

   Корниловское выступление в корне подорвало эти наладившиеся отношения.

   Опять безумные зверства. Зверства, ни на чём не основанные.

   Вспомним Выборг, Гельсингфорс, Петропавловск и другие места, которые трудно и вспомнить, -- так много их было.

   Опять жертвы, опять кровь. Опять вражда и обострение таковой до крайних пределов.

   А так как всё это делалось под флагом борьбы с контрреволюцией, то таким произвольным действиям не было предела.

   В разных местах, под видом борьбы, вымещалась накипевшая злоба на офицерах только потому, что они офицеры.

   Начались самосуды...

   А что может быть хуже самосуда в общественной жизни?

   Ведь если предоставить возможность толпе, какой бы то ни было, тут же на месте, без разбора и выяснения действительной виновности, творить суд и расправу, то меньше всего можно думать о справедливости и законности и сохранения устоев общественной жизни.

   И если всё-таки удавалось местами локализовать эти взрывы не столько народного негодования, сколько отсутствия выдержки и наличности своеобразно понятых начал свободы, то объяснить это можно исключительно добродушием русской толпы, на которую всё же можно действовать словом убеждения даже в критические моменты.

   Корниловское выступление помогло работе большевиков.

   Произошёл сдвиг... Я не позволю себе сказать, "сдвиг влево"... нет, сдвиг в сторону большевизма.

   Стало легче вести пропаганду большевизма. Стоило только всех, почему-либо неугодных, называть "Корниловцами", "контрреволюционерами", и успех обеспечен. Сразу люди берутся под подозрение и трудно им доказать, что они не только не контрреволюционеры, а, можно сказать, совсем напротив.

   Мне приходилось присутствовать на митингах после корниловского выступления и наблюдать отношение масс к ораторам.