Самсон. О жизни, о себе, о воле

– Не хочу попросту базарить, но уже был готов к такому повороту, когда избрал свой путь, – ответил я.

Ермак поднял глаза и пристально посмотрел на меня.

– Я верю тебе, Самсон, но, знаешь, есть в жизни моменты, когда у человека отбирают самое последнее – надежду. Вот тогда и наступает момент истины, когда ты остаешься наедине сам с собой и только самому себе можешь дать ответ на вопрос, для тебя эта дорога или нет… Я хотел тебе сказать, что, возможно, впереди тебя ожидает настоящая мясорубка, после которой ты либо можешь сломаться, либо стать на много ступеней выше как для самого себя, так и для остальных.

Ермак специально не говорил открытым текстом, но я отлично понимал, о чем идет речь. Ведь те, кому окажется по силам преодолеть все ментовские козни и остаться преданным воровскому делу, смогут не только завоевать себе должный авторитет, но и со временем получить возможность самим стать ворами в законе. Так было всегда: высшей ценностью были не лихие разговоры, а каждодневная жизнь по понятиям. Только пройдя все изоляторы, карцеры, одиночки и ментовской беспредел, человек мог добиться самого высшего положения...»

* * *

Но тогда я еще не представлял, что со мной произойдет в ближайшее время, и наивно считал, что годы, проведенные на зоне, меня кое-чему научили.

Как и было велено Ермаком, братва теперь в основном тусовалась по окраинам Ростова, изредка появляясь в центре. Каждый день до нас доходили слухи об очередном аресте кого-нибудь из наших. Но за что и куда их отвозили, никто не знал.

Как-то вечером я возвращался домой и был слегка подшофе после дружеских посиделок, на которых мы отметили выход на свободу одного из моих корешей. Пройдя «огородами», мне оставалось только перейти безлюдную улицу, как вдруг непонятно откуда возле меня остановился старенький неприметный автобус, на котором раньше возили заводских рабочих. Вначале я подумал, что шофер заблудился и хочет спросить дорогу, но уже в следующую минуту понял, что это далеко не так. Из автобуса выскочили несколько человек и без всяких разговоров стали лупить меня дубинками. Я попытался сопротивляться, не понимая, что происходит, но чей-то железный голос произнес:

– Не дергайся! Милиция! Специальный отдел! – И тут же приказал: – В машину его!

Меня уложили на грязный пол автобуса, уткнув лицом вниз и не давая рассмотреть лица нападавших. В те годы таких зверских налетов со стороны ментов практически никогда не было, и поэтому моей первой попыткой было желание восстановить справедливость. Я попытался встать со словами:

– Да вы что, менты, вообще охренели?! Живого человека палками бить?!

Но в тот же момент на меня набросились все те же несколько человек и, не говоря ни слова, продолжили наносить удары куда попало. Через минуту я потерял сознание…

Пробуждение мое было болезненным и тяжелым. Я с трудом мог вспомнить, что же со мной произошло и где я нахожусь. Сначала вернулась боль, резкая, заставлявшая ежесекундно морщиться и чем-то напоминавшая зубную, но только во всем теле. У меня было такое ощущение, что болела каждая клеточка моего молодого организма. Чуть позже слух начал различать окружающие меня еле слышные звуки. Точнее, они были похожи на шорохи. Потом появился странный металлический вкус во рту. Я попытался «включить» зрение, но у меня это вышло не сразу. Сначала появился чей-то силуэт, потом чье-то расплывчатое лицо, похожее на размытые бесформенные кляксы. Проморгался – не помогло. Тогда я постарался протереть глаза. Но и тут у меня плохо получилось. Опухшие пальцы почти не слушались. Наконец я притронулся к чему-то вязкому и липкому. Это была засохшая кровь. Ею было покрыто почти все лицо, включая и волосы.

– Очнулся, брат? – услышал я рядом с собою голос явно с кавказским акцентом. – Подожди, я сейчас…

Послышалась какая-то возня, потом шаги и наконец снова прозвучал тот же голос.

– Не трогай лицо, заразу можешь занести. – Осторожно убрал мою руку этот человек. – Лучше вымыть и протереть чистым куском одежды, – посоветовал он.

На мое лицо неожиданно стала стекать холодная влага. Попав в свежие, едва покрытые корочкой свернувшейся крови раны, она вызвала у меня новый приступ боли.

Я не выдержал и застонал сквозь зубы.

– Терпи, брат, – спокойно сказал незнакомец. – И не вставай пока. Сейчас слегка оботру – легче станет…

В следующую секунду послышался треск какой-то ткани. Незнакомец аккуратно, стараясь не причинить мне боль, стал промокать влажным куском тряпки мое лицо, в основном густо залепленные бурой пленкой веки.

Когда я открыл глаза, то увидел склонившееся над собой болезненное, худое, поросшее сантиметровой щетиной мужское лицо. На вид человеку было лет сорок. С чуть тронутыми сединой вьющимися волосами, умными карими глазами и гордым орлиным профилем он был похож на кавказца, только что спустившегося вниз со своих родимых гор. За спиной мужчины виднелся закопченный, в сырых разводах потолок с тускло горящей лампочкой в сетчатом наморднике.

Я понял, что нахожусь в камере, но где именно, не представлял – голова отказывалась работать напрочь.

– Где я? – с трудом разлепив разбитые в кровь губы, спросил я у кавказца.

– В камере, брат, в камере.

Видя, что его ответ меня не совсем удовлетворил, добавил:

– В КПЗ.

Я огляделся. Камера, в которой я находился с этим кавказцем, была похожа на каменный мешок. Подобные помещения мне доводилось встречать в своей жизни, но все-таки меня сильно удивило, что такой «мешок» находится в КПЗ. Она была размером приблизительно три на четыре метра, с кое-как оштукатуренными лет полтораста назад кирпичными стенами и высоким потолком, забранным изнутри решетками. В углу рядом с дверью располагалась дырка параши, из стены куском торчала ржавая труба без вентиля, из которой капала и стекала к дырке в полу ржавая мутная вода. Во времена Союза хотя бы раз в год выделялись деньги на ремонт камер временного содержания, и даже если половина из них уходила в карман начальника милиции, то все равно какие-никакие человеческие условия для каторжан старались поддерживать. А здесь складывалось такое ощущение, будто ты попал в какое-то Средневековье. Позже я узнал, что менты специально создали такую жуткую обстановку, чтобы влиять на задержанных авторитетов не только физически, но и морально.

Больше в камере ничего не было, даже нар. Я сидел прямо на холодном бетонном полу, на котором кое-где просматривались кляксы запекшейся крови. Видимо, моей собственной.

– Спасибо тебе, – поблагодарил я сидящего рядом кавказца. – Меня Самсоном зовут.

– Не за что, брат, – вздохнул кавказец. – Я Биджо Тбилисский. Слышал о таком?

– Нет, – покачал я головой.

Минуты две мы помолчали, думая каждый о своем.

– За что тебя так менты уделали, брат?

Я задумался. Действительно, за что? И тут в моей голове всплыл недавний разговор с Ермаком, который предупреждал меня и всех остальных о том, что наступают далеко не лучшие времена. Тут же мне вспомнилось его предупреждение о всевозможных ментовских прокладках, которые они могут подстроить. Я повернул голову и внимательно посмотрел на своего соседа. «А не специально ли тебя сюда посадили?» – подумал я про себя, а вслух ответил:

– Пока сам не знаю, за что, но, думаю, позже они сами объяснят. А тебя за что? – тут же спросил я у кавказца.

Помолчав немного, сокамерник повернул голову и, скрипя зубами, выдавил из себя:

– Мне легавые изнасилование двенадцатилетней девочки шьют. С такой поганой статьей больше суток в камере не живут…

Судя по реакции Биджо, который сразу отвел свой взгляд в сторону, на моем лице после его признаний отразилось именно то, что и должно было отразиться на лице любого нормального человека – презрение. Презрение к подонку, совершившему одно из самых гнусных преступлений – изнасилование малолетней девочки. За такую делюгу изверга не просто опускали, а каждодневными избиениями и истязаниями либо просто лишали жизни, либо заставляли самого полезть в петлю. Подобные ЧП даже не считались чем-то из ряда вон выходящим, так как и менты, и арестанты относились к таким уродам одинаково.