Дед умер молодым

Мимо часовых в вестибюле, мимо камер-лакеев на мраморной лестнице Джунковский и Морозов поднимались на второй этаж в кабинет генерал-губернатора.

Завидев их, Сергей Александрович чуть приподнялся - над массивным письменным столом, легким кивком ответил на сдержанный поклон фабриканта. А Савва Тимофеевич, усаживаясь в кресло, поймал себя на обидной, но, в сущности, здравой мысли: «До чего же противно выражать почтение этой надутой раззолоченной кукле. Многих Романовых случалось видеть на своем веку. И никто из них не вызывал такой антипатии, как этот. До чего же самоуверен и туп!»

Великий князь, преисполненный сознанием своей царственной значительности, говорил с частыми паузами, будто вслушивался в собственную речь.

— Пригласил я вас, господин мануфактур-советник, для беседы откровенной, как говорится, по душам.

— Я весь внимание, ваше высочество,— Морозов наклонил голову.

Генерал-губернатор раскрыл объемистую папку, вслух прочитав надпись на переплете: «Дела департамента полиции о рабочих волнениях во Владимирской губернии»,— и произнес с особой значительностью:

— Тут, как явствует из официальной статистики,

ваше Орехово-Зуево по степени неблагонадежности на первом месте, это относится как к распространению противоправительственных листовок и газеты социал-демократов, издающейся за границей, так и к конспиративным квартирам, на которых собираются тайные сходки. По напряженности крамольной деятельности, коей озабочены власти, ваше фабричное село обогнало многие города.

Великий князь глянул на собеседника вопросительно и вместе с тем негодующе.

— Не пытаюсь возражать, ваше высочество, но позволю себе напомнить: по степени концентрации фабричного народа Орехово-Зуево стоит в одном ряду с Петербургом и Москвой.

— Так что же по-вашему,— в голосе великого князя зазвучала прямая угроза; он весь как-то напрягся, расстегнул тугой ворот мундира,— обе столицы должны стать очагами беспорядков?

— Не пытаюсь быть пророком, ваше высочество.

— Еще бы!.. За подобное пророчество можно жестоко поплатиться...

— Полагаю, ваше высочество, что беседа наша в таком направлении не даст желаемых результатов.— Морозов сдерживал себя с трудом,— Смею думать, ваше высочество, что претензии властей к рабочим бессмысленно предъявлять фабриканту. Предприниматели не несут никакой ответственности за политическую благонадежность мастерового народа.

— Однако за потворство бунтовщикам хозяева могут быть наказаны наравне с самими бунтовщиками.

— Как? — изумился Морозов.— Не знал, что уже издан такой закон.

Великий князь заметно смутился, сообразив, что тут он, пожалуй, хватил лишнего. А Морозову стало очевидно, что теперь и для него, подданного империи, пришло время задавать вопросы цареву дяде.

— Чем же все-таки могу я быть полезен вашему высочеству? Чего вы хотите от меня?

— Не так уж много. Чтобы ваша фабричная администрация лишила работы всех мастеровых, уволила бы всех смутьянов, находящихся под подозрением, внушающих сомнения в своей благонадежности.

— Всего-то только? — Морозов протяжно вздохнул.— Боюсь, однако, что такая мера, незаконная по существу своему, толкнет рабочих на обращения в судебные инстанции. А суд примет решение в защиту рабочих, как это уже произошло после памятной орехово-зуевской забастовки 1885 года. Может быть и другой вариант. Подозреваемые, а таковых очень много, будут уволены. Тогда некому будет работать у станков. Вот вам экономический ущерб для всей промышленности и, значит, почва для открытого уже, революционного, выступления рабочих.

— М-да,— великий князь оказался в явном недоумении.

Морозов отметил про себя: «Глуповат все-таки наш московский верховный правитель, решительно глуп! Удивительно, до чего одинаково скроены и сшиты многочисленные сановники в разных инстанциях бюрократического аппарата империи — самоуверенные, чванливые, ограниченные».

После долгой паузы Сергей Александрович вымолвил:

— К этому еще вернемся, а сейчас поговорим о другом, господин мануфактур-советник. Война требует более щедрых пожертвований на снабжение армии, нежели те, что совершались до сей поры... Армии нужны ткани, теплая одежда, обувь. А наши господа аршинники отсиживаются в лабазах своих, жмутся, жертвуют скудно. Надо их расшевелить.

— Та-ак,— протянул Морозов,— а позвольте узнать, ваше высочество, кого вы титулуете столь презрительно: «господа аршинники», уж не российское ли торгово-промышленное сословие, к которому я имею честь принадлежать?

Великий князь оторопел. Такой тон в устах верноподданных империи был ему непривычен.

Морозов продолжал:

— Так вот, от имени этого сословия позволю себе заявить: на военные нужды отечества мы жертвовали бы гораздо больше, много щедрей, если бы были уверены, что пожертвования не будут разворованы.

— Что? Да как вы смеете, в конце концов? — вскипел великий князь.

— Смею, ваше высочество, смею как гражданин России и патриот! А про интендантов-воров вы знаете лучше меня.

Великий князь встал из-за стола, давая понять, что аудиенция закончена.

Встал с поклоном и Морозов:

- Покорнейше благодарю, ваше высочество, за оказанное мне внимание¹⁰.

И неторопливо зашагал к выходу из кабинета, затем вниз по лестнице в сопровождении Джунковского. Прощаясь с Морозовым официально, адъютант великого князя счел, однако, уместным передать поклон Зинаиде Григорьевне.

Странные противоречивые чувства обуревали Савву Тимофеевича после свидания с Сергеем Александровичем. С одной стороны, вроде бы и лестно было сознавать, что сумел он крепко щелкнуть по августейшему носу царева дяди, перед которым трепетали многие знатные москвичи. А с другой: очень уж неприятно было повышенное внимание сановных и полицейских кругов к сугубо штатской его персоне. Возмущал откровенный губернаторский цинизм, с которым великий князь предложил ему сотрудничать с охранкой. Ему — русскому интеллигенту, дружащему с Горьким и Чеховым, принятому в доме Льва Толстого!

Видно, департаментом полиции собрано солидное досье о мануфактур-советнике Морозове, видно, охранители престола считают его личностью, опасной для самодержавия. Надо думать, числятся за ним разные грехи. Как забыть, например, что бесследно исчез из кабинета экземпляр «Искры», ввозимой в Россию конспиративными путями, газеты, которая к нему, Морозову, попадает изредка в Москве от надежных друзей.

Тут, в Орехово-Зуеве, директор-распорядитель не стремился к личным знакомствам с рабочими, вызывающими подозрение полиции. Понятия он не имел о питерском пропагандисте Иване Васильевиче Бабушкине, который жил под чужим именем в соседнем уездном городке Покрове и в Орехово наведывался временами как коммивояжер. Ничем не привлек к себе хозяйского внимания давний ореховский старожил Тихон Рудаков, снова поступивший на фабрику после нескольких лет работы на петербургских фабриках и тюремного заключения.

Однако потомственных ореховцев, представлявших разные поколения, знал Морозов в лицо, следил за их судьбами. Как было ему не интересоваться семьей Барышниковых: отец Архип Иванович помнил еще стачку восемьдесят пятого года, старший сын Алексей недавно отбыл три года в сибирской ссылке, а младший Володя, окончив школу с похвальным листом, попал в правление на должность «конторского мальчика». Радовал Володя всех смышленостью своей и каллиграфическим почерком. Показал себя и хорошим счетоводом, дельным учетчиком паспортов.

— В большие начальники скоро выйдешь, Вовка,— добродушно посмеивался старший брат,— Гляди не зазнайся, коли с самим Тимофеичем дружбу заведешь или, на худой конец, хоть с Назаровым...

Нет, так высоко пятнадцатилетний Володя и в мечтах не залетал. Правда, случалось ему заходить с бумагами в кабинет Сергея Александровича Назарова — директора красильной. Однажды повстречал там даже «самого Тимофеича». Крепко запомнилась пареньку эта встреча. Директор-распорядитель вошел в назаровский кабинет стремительно, спросил строго: