Дед умер молодым

К той поре, как возвратился из Сибири Алексей и снова нанялся на прежнюю должность — складальщиком готового товара, Владимир сидел уже за конторским столом. При дружеской помощи бухгалтера Владимира Ивановича Будкина быстро освоил он специальность счетовода. А там вскоре перевело его начальство на должность еще более высокую, поручив учитывать паспорта поступающих на работу. Принимая от новичков фабричных «виды на жительство», он заочно знакомился со множеством людей. Проходили через его стол приезжавшие из Глухова, Твери, Серпухова, Егорьевска — отовсюду, где вчерашние хлебопашцы становились ткачами, прядельщиками. Проходили мужики, бабы из дальних и ближних деревень. Думалось: велика Россия, а нравы, обычаи всюду одни: в достатке живут только хозяева — захребетники.

Если уж о здешних ореховских хозяевах судить, то, конечно, Савва Второй лучше, чем покойный родитель его, Тимофей Первый. Конечно, это Савве Тимофеевичу к чести, что держится он запросто с фабричным народом. Однако еще неизвестно, как директор-распорядитель себя поведет, когда столкнутся лоб в лоб рабочие и пайщики, те, кто весь свой век горбатит у станков, с теми, кто привык доходы получать, эти самые, по-господски сказать, дивиденды...

Во многих вопросах надо было разобраться Владимиру, и он считал, что достаточно созрел для этого. И не ошибся. Алексей, вернувшись из ссылки, для начала пригласил Володю в трактир «Общества трезвости».

В трактире за стойкой хозяйничал некто, с виду весьма хмурый, пристально оглядывал входящих. Но рабочие знали, что половые тут из бывших фабричных, свои ребята, не доносчики. За столик к братьям подсели двое. Одного из них — в пиджаке и белой рубахе — ткача Степана Андреевича Терентьева, живущего на вольной квартире, Володя знал и раньше. Второго — высоченного дядю в косоворотке — видел впервые. Он назвался Федором.

— Из Москвы товарищ Федор,— представил Терентьев.— Послушаем его в воскресенье в лесу. А пока листовку надо переписать,— слышал я, Алексей Архипыч, рука у твоего братишки быстрая, легкая.

Когда паренек заулыбался, Терентьев добавил:

— Перепишешь не раз, размножить надо, понимаешь?

Распространять же листовки, которые Барышников-

младший переписывал три вечера подряд, поручили другим товарищам.

В воскресенье под вечер рабочие — и в одиночку, и группами — зашагали к берегу Клязьмы. Перешли реку по дощатым мосткам, потом по бревну переправились через быструю речушку Дубенку. За кустарником открылась поляна. Там уже горели костры, над огнем кипятились чайники. Играла гармонь, слышались песни.

Едва начали сгущаться сумерки, на пень, окруженный толпой, взобрался Федор. Предупредил собравшихся: если появится полиция — уходить через кустарник на Клязьму.

— Знаем, места нам знакомые,— послышались голоса.

Федор рассказал о потерях российских войск в боях

против японцев, о том, что поражения царской власти невольно благоприятствуют скорому началу революции, что пришла долгожданная пора всем рабочим быть готовыми к выступлениям против самодержавия.

Его слушали напряженно, согласно кивали головами. Когда сходка закончилась, к Володе подошла знакомая ткачиха, Елизавета Горячева, сунула листовку, ту самую, которую он переписывал собственноручно, и сказала:

— Вот... Прочти и передай, кому доверяешь...

Володя усмехнулся снисходительно:

— Передам, конечно, а сам-то ее наизусть знаю.

Придя домой, он спросил брата:

— Много ли бабы в политике смыслят?..

Алексей ответил:

— Это смотря какие бабы и в какой политике. А Лиза Горячева в нашей партии состоит. Старайся, парень, и ты заслужишь такую честь...

Владимир заслужил. В пятом году стал большевиком. В семнадцатом — солдатом Октября. В гражданскую — комиссаром Красной Армии. На фронте сложил голову¹¹.

Народ уже не безмолвствует

Гнетущее одиночество, на которое Савва Тимофеевич сетовал Алексею Максимовичу, чувствовалось особенно остро при размышлениях о народе и толпе. Думы такие нахлынули с новой силой после событий, свидетелем которых ему привелось стать сначала в Москве, потом в Петербурге. Крепко застряла в памяти организованная охранниками-зубатовцами в Москве манифестация — шествие рабочих в Кремль к памятнику «царю-освободителю». Сначала манифестацию назначили на 19 февраля, приурочивая ко дню Указа об отмене крепостного права, потом ее перенесли на 1 марта — к очередной годовщине смерти Александра Второго.

Погода стояла предвесенняя, над Красной площадью плыли тяжелые облака. Не из-за Москвы-реки, нет... Казалось, откуда-то от дальних морей, что на окраинах обширной империи. Ряды манифестантов текли по площади к стенам Кремля двумя потоками, вливаясь в Спасские и Никольские ворота. Шагали фабричные люди чинно, размеренно. Говорили вполголоса, не создавая большого шума. Тысячи сапог мерно шуршали по грязному натоптанному снегу.

Морозов, оказавшись в толпе зрителей у подъезда Исторического музея, присматривался к манифестантам и к своим соседям. Кое-кто из них стоял неподвижно, кое-кто переминался с ноги на ногу. Постепенно удалось определить: в толпе участников манифестации преобладали люди пожилые, степенные. Они шли молча. А молодежь, которой было куда меньше, то и дело перебрасывалась шутками. И шутили все больше по поводу господ, стоящих У музея.

По тому, как пожилые рабочие молчаливо и озабоченно разглядывали площадь, кремлевские стены, золоченых орлов на башнях, разноцветные маковки храма Василия Блаженного, нетрудно было догадаться, что все они — жители окраины и тут, в середине древней столицы Руси, гости не частые.

Временами Морозову чудились в толпе лица, знакомые по Орехово-Зуеву, хотя и знал он наверняка, что его землякам добираться от берегов Клязьмы сюда к Москве-реке сложно.

О чем толковали в толпе, расслышать было, конечно, невозможно. А замечания зрителей настойчиво лезли в уши. Один из них, в добротной поддевке на меху, явно недоумевал, как же это допустили вчерашних смутьянов-забастовщиков в места, священные для всех верноподданных. Другой, с виду поскромней, фигурой вовсе не солидный, возражал: дескать, фабричный трудовой люд это и есть самые что ни на есть верноподданные, что, мол, на них, на тружеников, и опирается царский трон супротив студентов и прочих бунтовщиков.

Толковали досужие зеваки и о том, что для демонстрации единения народа с царем время надо бы выбрать весеннее, праздничное, скажем пасхальную неделю.

По мере того как толпа, шагавшая по площади, миновала музей, от нее все чаще отделялись манифестанты. Они небольшими группками прибивались к тротуару у музея, толпясь в противоположной стороне площади у Лобного места, в середине — у памятника Минину и Пожарскому.

«Да, праздная эта толпа — никакой не народ,— подумал Морозов.— Но, с другой стороны, нет оснований у вас, фабрикант и общественный деятель, числить всех своих сограждан этаким быдлом! Хотя, конечно, стыдно должно быть нам, интеллигентам, что вожаками московского пролетариата оказались на сей раз чиновники охранного отделения.

А где же те истинные вожди, которые, по мнению народников, только и способны возглавлять толпу? Если кто действительно ближе к истине, так это, пожалуй, марксист Ленин, доказывающий, что внести сознательность в стихийное рабочее движение обязаны социал-демократы, интеллигенты!

Для того и нужны, необходимы такие профессиональные революционеры, как Леонид Красин или Николай Бауман. А юному энтузиасту Коле Шмиту еще расти и расти, учиться и учиться. И, конечно, боязно за таких, как Коля Шмит. Не затоптали бы их своими сапожищами «у святых кремлевских стен» толпы, послушные зубатовцам.

Тяжко и страшновато, сказать по совести: до чего же мощен гул, доносящийся оттуда, из-за этих самых стен. Гул религиозных песнопений... «Спаси, господи, люди твоя...»

Неужели все-таки так коротка память народная, что уже забыты ужасы Ходынки и проявленное тогда царем равнодушие ко всеобщему горю?»