Дед умер молодым

— Сюда бы Бунина Ивана Алексеевича... Он бы тут уж погрустил всласть,— шепнул Антон Павлович Зинаиде Григорьевне, давая понять, что его, Чехова, весь этот обветшалый антураж мало трогает.

Зато Ольга Леонардовна умилялась и старым дубом, и заросшими травой дорожками и, проржавленным насквозь флюгером над давно не крашенной крышей.

— Ты, актриса, себя ведешь прямо как курсистка в музее древностей,— заметил жене Чехов.

— Ах, Антон, перестань насмешничать... Представь себе, какие закаты можно наблюдать с этого обрыва... А заливной луг! Воображаю, какое тут половодье весной. И главное, Антоша, воздух, тишина, покой, так тебе необходимые.

— Да, да, конечно,— согласился Антон Павлович и деловито осведомился у старушки тетушки: — А скажите, милостивая государыня, сколько тут до железнодорожной станции? Так, так, благодарю вас... Стало быть, добрых два часа в бричке трястись при дождливой погоде... если не утонешь в грязи.

Плохой погоды долго ждать не пришлось. Июльская духота вдруг разразилась грозой, часовым ливнем. Чехов молчал весь обратный путь, не реагируя ни на дождь, от которого не спасали раскрытые зонты, ни на громкое кучерское понукание, подгонявшее лошадей, тащивших линейку через разливанные моря жидкой грязи.

В Покровском на веранде, продуваемой насквозь сырым ветром, обедать было решительно невозможно. Большой стол накрыли в зале. Там, у жарко растопленного камина, уже расположились в креслах Карпова и Ключевский. Они возвратились вместе с Саввой Тимофеевичем из поездки в Ново-Иерусалимский монастырь,— тоже были застигнуты ливнем на обратном пути.

Маститый историк делился впечатлениями о встрече с монашеской братией, тепло говорил о молодом генерале Аркадии Александровиче Суворове — сыне прославленного генералиссимуса. Вот несчастная судьба: даже до Отечественной войны 1812 года не успел дожить юноша, такой талантливый, так любимый отцом. Утонул в реке. И память о нем хранит только надгробная плита в подземном этаже одной из церквей Ново-Иерусалимского монастыря. К слову пришлось, вспомнили и о Суворове — внуке — Александре Аркадьевиче, военачальнике, которому наследственная профессия не помешала быть прогрессивным человеком.

Ключевский, не торопясь, прочитал на память стихи Тютчева, весьма ядовитые, гневные:

Гуманный внук воинственного деда,

Простите нас, наш симпатичный князь,

Что русского честим мы «людоеда»,

Мы, русские, Европы не спросясь.

И заключил:

— Каково, господа, а? Знаете, о каком людоеде речь идет? О графе Муравьеве, прозванном «вешателем»,— усмирителе польского восстания. Не соглашался светлейший князь Суворов подписывать поздравительный адрес этому графу. А Тютчев мало того что подписал, но и под защиту взял Муравьева против свободомыслящих русских людей. Нам и нынче, думаю, стыдно за Тютчева.

— Не судите строго поэта, Василий Осипыч, его слава не в политике,— осторожно вступилась Зинаида Григорьевна.

— Нет, Зина, никогда с этим не соглашусь,— резко возразил Савва Тимофеевич.— Поэт прежде всего должен быть гражданином. Вспомни Некрасова. А ура-патриотизм, квасное русопятство противны истинной гражданственности.

Чеховы не принимали участия в споре. Переодевшись после дождя, оба наслаждались теплом камина.

К концу обеда Зинаида Григорьевна спросила:

— Ну как, будущие помещики Звенигородского уезда, господа Чеховы, пришли вы к определенному решению? Будете маклаковское именье покупать?

Глянув на мужа, Ольга Леонардовна вымолвила нерешительно:

— Мне все понравилось. Думаю, Антону Павловичу хорошо будет там в творческом уединении...

И тут Чехов изменил обычной своей сдержанности:

— А я, Ольга, так не думаю... Ты, исконная горожанка, и не представляешь, на какую тоску буду я обречен зимой, осенью, да и весной в распутицу в этом живописном медвежьем углу... Да еще с моим-то здоровьем...

— Почему же ты будешь там в одиночестве, Антон?

— Да потому, очаровательная актриса, что в зимний сезон твои театральные дела вряд ли отпустят тебя из Москвы хоть на день.

Антон Павлович устало вздохнул. Он зябко тянулся к яркому пламени камина. Все, кто был за столом, примолкли.

Вечером, в супружеской спальне, Зинаида Григорьевна сказала мужу:

— Неловко перед Антоном Павлычем, утомила его поездка в Киселево... И разговор этот с Леонардовной тяжелое впечатление оставил... Разные, в сущности, очень разные они люди, Савва. Она вся вперед устремлена, здоровьем так и пышет. Кровь с молоком... А он... Что значит болезнь и разница в возрасте...

Савва Тимофеевич не отвечал, рассеянно глядя в окно: там липы парка чуть шелестели под слабым ветерком. Мягко светила луна, проглядывая сквозь разрывы в тучах, редевших после непогоды.

— Да, очень разные,— согласился он после долгого молчания,— но не в характерах и не в годах дело, Зинуша. Просто она — женщина, яркая актриса. Но не более того. А он...— Морозов сделал паузу, подыскивая нужное слово,— а он — в одном ряду со Львом Николаевичем. Помнишь, когда гостили мы у Сережи Толстого в Ясной, как сказала однажды графиня Софья Андреевна?

Зинаида Григорьевна недоуменно пожала плечами, наморщила лоб:

— Запамятовала что-то... Хотя нет, постой, постой... Стала старая графиня припоминать, как помогала она голодающим, и тебе спасибо сказала за участие в том большом всероссийском деле... Пообещала даже: в мемуарах, мол, напишет, тебя добром помянет... Очень мне были дороги эти ее слова...

Морозов досадливо отмахнулся:

— Опять, Зина, твое тщеславие... Мне из бесед с Софьей Андреевной запомнилось совсем другое... Как она о супружеских отношениях судит: нелегко, мол, быть женой гения.

Мина напряжения на лице Зинаиды Григорьевны сменилась снисходительной усмешкой:

— Ты, Саввушка, у меня хоть и не гений, но и с тобою бывает нелегко.

Так и не стали Чеховы помещиками, соседями Морозовых по Звенигородскому уезду. Но дружеские отношения, «знакомство домами» продолжались и в Москве. Однако преследовало Савву Тимофеевича чувство какой-то вины перед Антоном Павловичем. Особенно после совместной поездки на Урал.

Не удалось Морозову проводить Чехова и за границу, куда уезжал он вскоре, уже тяжело, безнадежно больной. И такой печалью пахнуло от рассказа Зинаиды Григорьевны о последнем ее визите к Чехову в Москве.

— Ты знаешь, Савва, и раньше примечала я: очень уж неуютно устроен в быту Антон Павлович... А на этот раз прямо-таки тюремным узником показался он мне — коридор какой-то длиннющий, сырой, душный. А сам он бледный-бледный, едва на ногах держится. Увидел букет у меня в руках, смутился: «Ну, что вы, говорит, зачем». А я едва не плачу: «Нет, говорю, таких цветов на земле, которые вас были бы достойны, Антон Павлыч». И осталось у меня предчувствие, будто вижу его в последний раз...

Предчувствие не обмануло. Встречать Чехова — мертвого, в гробу — привелось Савве Тимофеевичу.

Все выглядело нелепо, трагично в тот жаркий летний день. В толпе на мощенном булыжником узком вокзальном дворе раздавались недоуменные возгласы:

— Откуда военный оркестр? А пушечный лафет? Почему рядом с катафалком?

Непонятно было и появление офицеров в строгих белых кителях, шагавших торжественным строем от перрона, несших на перевязях тяжелый гроб.

Но вскоре выяснилось: в составе скорого поезда из Петербурга, которым, к слову сказать, приехал из Питера в Москву и Горький, было два вагона-ледника. На одном написано мелом: «генерал», на другом вагоне, явно заграничного вида, обращала на себя внимание надпись латинскими буквами: «для устриц». В первом вагоне — в голове поезда — прибыли останки убитого в Маньчжурии генерала Келлера, во втором, прицепленном в хвосте, гроб с телом Чехова. Стандартную надпись о постоянной принадлежности вагона-ледника железнодорожники не удосужились стереть.

— Эдакая дикость расейская, экий срам...— возмущался Морозов, здороваясь с Алексеем Максимовичем.

Горький не отвечал, стиснув зубы, сдерживая слезы.