Исповедь (СИ)

Когда нас вывели во двор на прогулку» муж сказал, что он мало думает, что все еще спит после врачебно-бессонных ночей, предупредил, что испытания наши затянутся... Вечером в день рожденья мужа принесли в камеру пару бутылок вина из нашей квартиры и торт. Привели мужа, и так, сидя рядом, в предчувствии долгой, может, вечной разлуки, с мыслями о своем несчастном ребенке, мы вместе с надзирателями, толстой бабой и немочками «восславили» этот день...

Нас вызывал чешский судья, зачем, уже не помню, запомнилось только его безразличное, почти враждебное лицо, и я не удержалась, чтобы не сказать ему, что поэтов лишают свободы только недобрые народы и малодушные люди. Тогда он стряхнул с себя равнодушие, но дал мне понять, что он только слепое, немое орудие в «славянских» руках великой «Руска», на которую надеялись и молились уже несколько поколений его недальновидных предков...

Все эти дни перед моими глазами стояло лицо той женщины, оставшейся без помощи, умиравшей в муках. Никто за ту ночь не нашел лекарства, чтобы спасти ее, и никто не помог ей обезболивающим уколом. В сравнении с ее долей наша была еще не самой худшей. Когда меня вели к судье, я заметила, как надзиратель поволок наверх нашу пишущую машинку...

На девятый день повели нас под конвоем через Вимперк к поезду, нас отвозили в Писек, в область. Люди смотрели на нас с сочувствием. Во время одной из остановок было шумно на перроне, кто-то из конвоиров вышел и, вернувшись назад, с болью оповестил, что их любимый Ян Масарик, министр иностранных дел ЧССР, выбросился из окна. Стало страшно. Недавно еще он говорил, что для них не может существовать только Восток и Запад, что для его народа: восток, запад, север и юг. Такой теперь жить не мог. Старший конвоир задумался, младший сидел и плакал. «Это хуже, чем в 38-м году», — сказал он и, посмотрев на нас, начал убеждать, что чехи постараются не выдать нас, потому и везут в Писек, что надеются еще спасти, иначе сразу бы повезли за границу. В Писеке конвоиры прекратили всякие разговоры и строго приказали идти впе­ред. Улицы по весне еще были серые, пустые. Было это перед Пасхой, и на стенах домов красовались плакаты, на которых огромными буквами было написано «Геенна». Эти плакаты как бы встречали нас предсказанием будущей судьбы. Для нас действительно началась «Геенна».

Тюрьма в Писеке была в старом каменном монастыре над самой речкой Атавой. День и ночь шумел там водопад и жутко кричали чайки. Кажется, еще сегодня слышу их безнадежный писк и чувствую холод и сырость неотапливае­мых камер старинного здания. Мы были первыми заключенными новой рево­люции. В камерах сидели преимущественно люди, осужденные за оккупацию. Были это больные, изнасилованные советскими солдатами немки, были и чешки. Как оказалось потом, желчные, злые, завистливые женщины, которые с удовольствием доносили друг на друга и подлизывались к начальству. Были и симпатичные бабки, крестьянки. Сидели они за то, что и сами точно не знали — немки они или чешки.

Меня почти без памяти ввели в камеру. Когда нас привели в острог и сдали надзирателю, он на меня дико закричал, как не кричал никто никогда в жизни. К тому же как раз приехал Юра с паном Кржывоноской, не застав нас в Вимперке, они ехали следом за нами. Подвели нас с мужем к ограде, за которой они стояли. Я, не в силах вымолвить ни слова, опустилась на колени и, кажется, плакала и шептала, чтобы сын простил нам свою сиротскую судьбу, на которую мы его покинули. Мальчик был бледный, но спокойный. Кажется, гладил меня ручкой, протянутой через решетку. Еду, которую он нам привез, конвоир взять не позволил. В полуобморочном состоянии завела меня надзирательница в ком­нату, где раздела догола, выискивая огнестрельное оружие в складках тела, и так потом бросила в камеру, показав железную койку в углу. Я упала на колени, в душе моей были Бог, сын и боль и какое-то страшное отупение, как бы провал памяти, отделявший меня уже навсегда от вчерашнего дня.

Женщины-заключенные помоложе ходили стирать белье, их водили и на другую работу в город, а старушки и не судимые еще, как я, драли пух за длинным деревянным столом в пустой и почти ледяной комнате. Весна в тюрьму проникала медленно. Койка была твердая, ребристая, и дерюжка, которую мне выдали укрываться, — холодная и жесткая. В этом монастыре было два этажа, где сидели мужчины, и вечерами оттуда порой раздавалась неимоверная брань надзирателей, из которых особым зверством отличался некий Зоубек. Отли­чался он и ненавистью персонально ко мне. В монастыре были подземные ходы, по которым, рассказывали женщины, бродят ночами тени повешенных немок и немцев, и потому так орут надзиратели и визжат заключенные женщины, которых за какой-то проступок, а то и без, волокут туда в карцер...

Когда нас привезли в Писек, следователь на второй же день прочитал нам обвинительный акт, на основании которого Советы потребовали от Чехослова­кии нашей выдачи. Тут я с ужасом узнала, что мы с мужем «военные преступ­ники», согласно той «красноречивой» советской бумажке, чуть ли не ответ­ственные за весь ход войны и ее начало! Это было нечто настолько несерьезное, что нельзя было не засмеяться. Выступавшая против гитлеризма всеми сред­ствами, всей силой своего пера, я спокойно смотрела на эту ложь, что бы они на меня ни вешали — написанное мною оставалось документальным свидетель­ством о моих действиях. Только потом я поняла, что подобные методы они применяют преимущественно по отношению к идейным противникам; к тем, кто помогал немцам уничтожать Белорусов, относились куда более доброжела­тельно! Доверяли им, ставили в лагерях держимордами, доносчиками... Я напи­сала заявление в область, объясняя, что все это ложь, и если, как заявили Чехи, за нами не было никакой вины по чешским законам, а мы были чешскими гражданами, то как же и зачем выдавать нас чужому государству? Из области мне ответили, что они не компетентны решать этот вопрос, передали полный текст советской телеграммы или телефонограммы о нашей выдаче и посовето­вали обратиться в высшую инстанцию, кажется, в верховный суд, что я немед­ленно же и сделала.

Бедный мой муж прямо высох без передач и без папирос, надзиратели издевались над ним, и я тем временем выясняла по мере возможности вопрос о нашей судьбе. И ответ пришел. Звучал он примерно так: если мы являемся гражданами ЧССР, а в соответствии с чешскими законами мы невиновны, значит, нас нужно освободить и заплатить нам компенсацию за незаконный арест. Прочитала я это — глазам не верю, как все толково. Переслала бумажку мужу. Надзиратели стали поздравлять нас с близким освобождением, но... Но Советы каким-то образом заставили чехов растоптать свои законы и выдать нас. Даже коммунисты чешские не согласились незаконно лишить нас граждан­ства и поручили это маленьким Прахотицам. До чего же печально было разоча­ровываться...

Юра часто приезжал в Писек. Иногда увидишь на лицах надзирателей какую-то добродушную человеческую улыбку и чувствуешь, что это ребенок снова здесь, и от чистоты его и глубины его боли меняются даже сердца врагов... После отставки Бенеша новый президент Чехословакии Готвальд отметил свое президентство амнистией заключенных. Мальчик поговорил с нами. Надзирательница позволила ему передать мне пакетик с американскими продуктами при условии, что я это съем при ней. Он был рад. Ручками через решетку вытирал мне слезы и сам никогда не заплакал. Был мужественным, но, как оказалось, только при нас. В тот день Готвальд как раз выпускал тех, кто был более-менее близок ему по взглядам, и мальчик стоял у стен тюрьмы, напрасно надеясь отыскать среди выходивших своих родителей. Женщины из моей камеры возвращались с работы и видели, как отчаянно плакал он, одино­кий, бедный, зря простояв возле тюрьмы до позднего вечера. Между тем, зная, что спасти нас невозможно, кум наш забирал мальчика в Польшу. Мы подпи­сали доверенность, что отдаем сына под его опеку. Передал он мне зажатую в пальчиках маленькую фигурку святого Антония, когда пришел прощаться. Было немножко легче от того, что его увозят в Польшу, казалось, там он скорее спасется...