Залпы с берега

Кроме меня в рубке находятся визирщик, следящий за исправной работой прибора, Никифор Ляшенко с журналом боевых действий и телефонист.

Медленно разворачиваю визир, вглядываясь в очертания северного берега, приближенные двенадцатикратными линзами. Нам на этом берегу отведен определенный сектор. Стараюсь запомнить ориентиры, в районе которых находятся неприятельские батареи. Левее, левее... Перед глазами плавно скользит девственно-белая целина замерзшего залива. А вот и серый дымок над ней и темные контуры кораблей. Вот уже можно различить, что во главе колонны движется старик "Ермак", взламывая и раздвигая в стороны лед.

Звонок. Телефонист передает приказание открыть огонь по целям, номера которых у нас давно обозначены на карте. Это наиболее активные неприятельские батареи, от которых всегда можно ждать неприятностей. На этот раз решено применить активную форму действий: упредить противника, нанести по нему удар до того, как он начнет стрелять. До этого-то били главным образом по вспышкам, то есть после того, как враг начинал обстреливать корабли.

Исходные данные рассчитаны заранее. Одна за другой следуют команды, которые венчает короткое слово: "Залп!" Вздрагивает боевая рубка. Содрогается все вокруг. Снаряды уносятся на противоположный берег. Через несколько секунд - доклад из дальномерной рубки, где расположен наблюдательный пост. Сообщаются данные о падении снарядов. В центральный пост идут корректуры к прицелу и целику. И снова: "Залп!"

Короткий огневой налет на неприятельские батареи окончен. И они молчат. А "Ермак" и ведомый им караван все ближе. Но вот в нашем секторе на неприятельском берегу метнулась короткая вспышка. Это подает голос батарея, которую мы не обрабатывали. Что ж, исходные данные подготовлены и для нее.

Около наших кораблей черно-белые фонтаны ледяного крошева и дыма вздымаются высоко вверх. Недолет! Еще вспышка. Но не успевают врезаться в лед снаряды, как раздается грохот наших орудий. Вражеский залп ложится перелетом. Ополовинить вилку противнику уже не удается. Наши двенадцатидюймовые "чемоданы" упади точно, и третьей вспышки на чужом берегу не возникает.

Кладем для верности еще несколько залпов по открывшей огонь батарее, и дробь! Наступает тишина.

Похожая картина происходит и в секторах 312-й и 211-й батарей.

А мимо нас медленно проходит длинный караван: впереди "Ермак", за ним серые низкобортные корабли, пузатые транспорты. Среди находящихся там береговых артиллеристов известные всему флоту имена: майоры Сергей Спиридонович Кобец, Евгений Митрофанович Вержбицкий, Гавриил Григорьевич Кудрявцев, Лев Маркович Тудер и капитан Борис Митрофанович Гранин. Возвращаются с Ханко и мои училищные однокашники: Митрофац Шпилев, Андрей Плескачев и Костя Куксин. С трудом Укладывается в моем сознании, что это не свежеиспеченные лейтенанты, какими я их видел в последний раз, а обстрелянные, с боевым опытом командиры, кавалеры боевых орденов...

Со своей задачей мы справились, не ударили лицом в грязь. Конвой благополучно достиг Кронштадта. Ни один вражеский снаряд не попал в корабли. Все испытывали чувство глубокого удовлетворения.

На другой день это чувство переросло в такую яркую и сильную радость, какой мы не знавали давно; пришла весть о начале нашего наступления под Москвой. Настал долгожданный час, который все мы ждали с томительным и жадным нетерпением. Знали ведь: он должен прийти, он придет. И сокрушались порой до отчаяния от того, что он все не приходит,

Кудзиев собрал личный состав батареи на митинг. Проходил он в ленинской комнате нашего блока - просторном, как зал, плохо натопленном помещении. Изо рта у матросов идет пар, но никому не холодно: людей согревает радость и горячие аплодисменты выступающим. А выступали те, кто отличился на последней стрельбе: старшина комендоров Поленов, наводчик Коркашев, замковый Митькин, заряжающий Алексеев. Все восхищаются подвигом защитников Москвы, говорят о ненависти к врагу, о нашем долге крушить фашистов. И у всех ощущение причастности к происходящим событиям. Пусть мы заблокированы на маленьком пятачке приморской земли, отрезаны от страны, но мы - неотрывная частица той великой армии, которая выстояла, набрала силу и двинулась вперед. И гитлеровская военная машина, уже давно начавшая пробуксовывать, не выдержала натиска.

Сейчас все поняли: происходит перелом. Это не частный успех, не оперативная удача, а нечто большее. Пусть вдали, но вполне отчетливо и зримо замаячили огни грядущей Победы.

В эти дни у меня произошло еще одно радостное событие. Как-то утром в комнату командного пункта зашел "корреспондент" - так называли матроса, приносившего на батарею почту. На этот раз, кроме обычной порции газет, он, улыбнувшись, протянул мне сложенное треугольником письмо. И по праву человека, привыкшего распоряжаться человеческим настроением, произнес несколько фамильярную, но обычную в таких случаях фразу:

- Пляшите, товарищ командир батареи. Из дому!

"Корреспондент" угадал, и я действительно готов был плясать, узнав с первого взгляда почерк Веры. Это было первое письмо, нашедшее меня после ее отъезда. Из него я узнал, Как после долгих мытарств добралась она с Сашенькой на руках до Казани, как разыскала мою сестру. И вот теперь они все вместе. Вера устроилась на работу, Жить, конечно, нелегко. Но кому легко во время войны? Главное - все живы и здоровье

Прочтя это письмо, я почувствовал и душевный покой, и прилив сил. Гнетущее беспокойство за близких, которое постоянным и тяжелым грузом лежало на сердце, отступило...

Завершение эвакуации ханковцев породило небывалую до сих пор ситуацию: опытных, испытанных огнем береговых артиллеристов стало больше, чем должностей для них, которыми располагал флот. Правда, такое положение существовало недолго. Ленинград, несмотря на блокаду, продолжал ковать оружие. Из заводских цехов выходили морские и береговые орудия средних калибров. Из них создавались батареи, главным образом подвижные, на железнодорожных транспортерах. И вскоре ни о каком избытке кадров уже не было речи. К тому же давали себя знать боевые потери, без которых не обошлись железнодорожные и открытые стационарные батареи.

Но так или иначе, а после возвращения, в Кронштадт героям Красного Гангута требовалось найти места, на которых они могли бы с наибольшей пользой применить свой боевой опыт. Это вызвало различные перемещения и новые назначения. Гангутцы появились и у нас - в Ижорском секторе и на Красной Горке. Одно из новых назначений коснулось меня.

Во второй половине месяца командиром 311-й батареи был назначен майор Л. Тудер, а комиссаром батальонный комиссар С. Томилов. На Ханко они возглавляли дивизион. Оба были кавалерами ордена Красного Знамени. Нам с Кудзиевым пришлось потесниться.

Я покривил бы душой, если б сказал, что это обрадовало меня. Без году неделю командовал я башенной батареей, только, что стал входить во вкус своих новых обязанностей, избавился от некоторой неуверенности и робости. Уже отчетливо виделось, какие надо сделать шаги, чтобы не только по должности, но и по моральному праву стать главой обширного боевого хозяйства. И вдруг...

Что ж, и к таким перемещениям надо быть готовым на военной службе. Они, кстати сказать, помогают почувствовать, как к тебе относятся подчиненные. А ты в свою очередь получаешь пищу для раздумий: верно ли ты держал себя с людьми, не восстановил ли их против себя какими-нибудь ошибками.

Вероятно, серьезных промахов за время недолгого командования батареей мне удалось избежать. Обостренное лейтенантское самолюбие не встретилось ни с ироническими замечаниями, ни со вздохами облегчения по случаю моего ухода с должности командира. Все произошло просто и естественно. Командование обставило это перемещение с тактом. На батарее была введена должность первого заместителя командира. На нее меня и назначили.

Ко Льву Марковичу Тудеру я испытывал большое уважение. В том, что по своему опыту и старшинству он имел больше прав на должность комбата, было для меня совершенно очевидным. Ни тени сомнения в справедливости такого перемещения у меня не оставалось. Все это помогло без боли и душевного надрыва преодолеть некоторое разочарование столь быстрым концом неожиданно стремительной артиллерийской карьеры. К тому же Тудер был очень деликатен. Он постарался поставить дело так, чтобы я не почувствовал особых изменений в своем положении и в своих обязанностях. За собой он оставил роль как бы старшего советчика, консультанта, который либо одобрял мои решения, либо предлагал иные, основанные на большем опыте.