Запад – Восток. Записки советского солдата 1987–1989 гг

— Ладно, не боись, парни! Завтра переговорю насчет вас с начальником гауптвахты, — ответил он.

Особо не надеявшись на благоприятный исход дела, мы ушли ночевать на кичу. На следующий день ближе к обеду нас без объяснений отпустили. Радости не было границ. «Молодец твой земляк, помог нам!» — говорили мои товарищи.

— У вас на Алтае все нормальные мужики живут? — спросили они меня.

— Конечно, 99 процентов. А вы знаете, что мой земляк Василий Шукшин? Смотрели «Калину красную»? Титов, второй космонавт в мире, и Калашников, изобретатель оружия, — тоже с Алтая!

— Здорово! — сказал Дубров, — Пошли, обмоем наше освобождение, выпьем по стакану кофейного напитка за Алтай.

— За Алтай можно выпить и по два стакана, — весело сказал я.

Мы не спеша пили напиток, ели выпечку, говорили о жизни. Настроение отличное, дембель неизбежен! Шел новый 1989 год.

Штаб играет большую роль в армии. Это сосредоточение власти, управленческая структура. В нашем штабе совместно с офицерами служили и солдаты. Служба в штабе считалась кайфотой. Там не было беспредела, писари спокойно шелестели бумажками, в наряды не ходили, не были задействованы на полетах. Тёплое местечко. Все они жили в штабе, там же ели, там же спали (неизвестно только где, наверное, на столах), что было строжайше запрещено.

На моей памяти, все попытки переселить или даже отправить писарей на вечернюю поверку успехом не увенчались. Наверное, у них были высокие покровители, а скорее всего, вдруг появлялась срочная, государственной важности работа.

Большинство писарей относились к категории отверженных, для них побывать в казарме или пойти в столовую было самым страшным наказанием. Работали много, безропотно выполняя любую команду, — лишь бы не отправили в казарму. Знали, что там им придет конец.

Ваня Пуговкин — типичный штабист. Небольшого роста, мешковатый, с испуганным взглядом, оттопыренными ушами, как-то по глупости (сильно хотел кушать, видимо, голод поборол страх) пошел в гарнизонную столовую за своей пайкой. Но был пойман группой азербайджанцев с нового полка.

Длинный, худой азербайджанец, схватив его за ремень, потащил в угол, где стояла группа его земляков.

— Суда иды! Ти чё, ох…ль?

Пуговкин от страха впал в ступор, шевелил губами, пытаясь что-то сказать.

— Ти чтё, твар, ох…ль? — от звонкой пощечины Ваня немного пришел в себя, его правая щека стала красной.

— Иды пол мой, быстро! Мэня завут Ахмэт!

— Ахмет, мне некогда, я на минутку забежал, меня капитан Грязев ждет в штабе, — Пуговкин что-то лепетал, но ужас полностью парализовал его.

В столовой раздавались дикие крики, кого-то били, кто-то выходил, заходил в столовую, не обращая внимания на испуганного солдатика и группу солдат, громко разговаривающих на непонятном языке.

— Мэня е…т твой щакаль? Зае…т! — Ахмет еще раз шлепнул Ваню по другой щеке и одновременно сильно ударил его кулаком в грудь. За шкирку он подтащил слабо сопротивлявшегося Пуговкина к ведру с водой и мокрой грязной тряпке на полу.

— Ахмет, отпусти, пожалуйста! Меня офицеры в штабе ждут, — умоляюще начал он гнусить.

— Мэня е…т? Зае…т? — Ахмет швырнул сапогом грязную тряпку с пола прямо в лицо штабисту.

Спустя несколько минут Пуговкин вытирал рукавом грязь вперемешку со слезами с красного лица и лихорадочно работал. Мыл пол в столовой.

К вошкающейся в углу фигуре Вани не торопясь подошел небольшого роста азербайджанец. Он был весь черным, с безобразным лицом, небольшая фигурка напоминала уродливого паука. Кавказец слегка толкнул писаря ногой в спину.

— Ти кто?

— Я Ваня Пуговкин, из Москвы.

— Москва козёль, я ее е…ль. У тэба ест сэстра?

— Да, есть. Старшая.

— Прыныси мнэ её фотография. Я Али, я здэсь хлэбарэс!!!

Ваня послушно закивал. Лишь спустя несколько часов ему удастся вырваться из азербайджанского плена, вымыв весь пол в столовой, перемыв гору посуды и вынеся мусор.

Грязный, пропахший отходами, он бежал, не оглядываясь, до штаба. Здесь его уже ждал капитан Грязев.

— Ты где, чмо, шаришься? Мне нужно срочно работу сдавать! Тварь, ты меня подставил, сгною на киче, в дисбате сдохнешь, отправлю, урод, в казарму, там тебе быстро задницу порвут.

Ноги подкосились у Пуговкина, он упал перед капитаном, начал причитать, как баба, глотая слезы и умоляя оставить его в штабе, хватался грязными руками за штанину товарища капитана.

— Товарищ капитан, товарищ капитан, я ночью буду работать, я всё восстановлю, не прогоняйте меня, пожалуйста! Меня там убьют. Пожалуйста! Я вам посылочку из Москвы с шоколадными конфетами и сгущенкой к 23 февраля организую.

Грязев брезгливо поморщился, отпихивая его от своих ботинок.

— Ладно, иди работай.

Больше ни в столовую, ни в казарму Пуговкин не заходил. Что он только не придумывал, на что только ни шел, лишь бы не попадать туда больше.

Время шло. Ваня освоился в штабе. Пришло молодое поколение штабистов, на которых он начал покрикивать.

— Уроды, тупицы, провинциалы! Тебя что, в твоей деревне писать не учили, урод?!

К концу службы Иван благодаря штабной службе «дослужился» до младшего сержанта, затем досрочно получил сержанта, а на дембель поехал уже старшиной, весь увешанный различными значками, так больше ни разу не появившись ни в казарме, ни в столовой. При составлении праздничных приказов он «себя, любимого» не забывал.

Мы не любили штабистов. За то, что они создали себе привилегированное положение, были освобождены от службы, от многих трудностей нашей жизни. А главное — меня раздражало их равнодушие к нашим проблемам. Как мы там живём, никого не волновало.

В начале 1989 года личный состав полка, участвовавший в войне в Афганистане, прибыл в Черниговку. Приехали в основном летчики и техники. Из солдат прибыл лишь один, оставшийся на сверхсрочную службу, — Игорь Цибалко, он стал нашим старшиной. По его рассказам, служить в Афгане было тяжело, царила жесткая дедовщина. Многие солдаты стали наркоманами. Процветала торговля между советскими солдатами и душманами. Наши продавали афганцам в основном дефицитное там дерево (авиабомбы упаковывались в деревянные ячейки). Из осветительных бомб вытаскивались парашюты, которые охотно приобретались местными жителями.

Наш полк стоял в городе Баграм, где находилась крупнейшая авиабаза. Солдаты, стоявшие на вышках с крупнокалиберными пулеметами, чтобы не заснуть, покурив травки, стреляли ночью без разбора. Появится вдали огонёк — сразу длинная пулеметная очередь в сторону домов афганцев. Игорёк даже пытался выбивать пулеметными очередями популярные тогда мелодии.

Будучи дежурным по роте, я всю ночь поговорил с дежурным по полку — летчиком, вернувшимся из Афгана. Разоткровенничавшись, он начал рассказывать о боевых буднях:

— Всю ночь пили, а в четыре утра начало полетов. Взлетел еще пьяный, блин, карту забыл. Что делать? Ну не возвращаться же назад. Пролетаю над каким-то кишлаком, мирный он, не мирный, какая разница. Запрашиваю базу, чтобы разрешил бомбардировку: «Хозяин, хозяин, разрешите работать, вижу неприятеля. — Разрешаю». И тонны взрывчатки разносят в пыль лачуги афганцев. Второй взлет, карту взял. Внизу вижу какой-то базарчик. Кто такие? Понятия не имею. «Хозяин, хозяин, разрешите работать. — Разрешаю». И от базарчика ничего не остается. На следующий день в этом районе нашу колонну обстреляли.

Капитан, рассказывая про Афган, играл желваками. Он вспоминал эту войну, погибших товарищей, не понимая, для чего воевали.

— Какая интернациональная дружба с афганским народом? Какое построение социализма? Ты бы видел, как они живут. Средневековье, мракобесие и всесилие ислама.

В феврале назначили нам нового ротного — капитана Водного, тоже «афганца». Вскоре началось укрепление дисциплины. Была создана рота с тремя взводами. Раньше солдаты были поделены между тремя эскадрильями, у командиров эскадрилий часто руки не доходили до солдат (у них других проблем хватало), что приводило к неописуемому бардаку.