Запад – Восток. Записки советского солдата 1987–1989 гг

Вскоре нас перевели в общую камеру. Время на «киче» шло медленно. Вывод на хозяйственные работы, обед, опять работы, ужин, перекличка, отбой. Вечером все разговоры в камере были на тему, какая часть заступит в караул и какой будет новый начкар — злой или добрый.

На пятые сутки нас вывели работать в кочегарку, меня назначили старшим над всей разношерстной толпой арестантов. Работали ни шатко ни валко. Вдруг забежал грозный начальник гауптвахты майор Конев. Недовольный темпом работ, он долго ругался, размахивая огромными кулаками. Мне, как старшему, он добавил еще сутки ареста.

Дни ареста тянулись невыносимо долго. Саткин предложит «загаситься» в санчасти. Раздобыв йод, мы добавили его в сахар. Говорили, что после этого повышается температура. Вскоре мы были в санчасти. Прожженный, видевший много на своем веку медработник сверлил нас глазами:

— Что, хотите сачкануть? Я вас всех насквозь вижу, лодыри!

И выдал нам по два градусника каждому. Я спокойно уселся на кушетку, предвкушая, что скоро окажусь на больничной койке. Чистые простыни, либеральный режим и т. д.

Но не тут-то было. Один градусник показал повышенную температуру, а другой нормальную. Я непонимающе смотрел на градусники. Начмед что-то кричал о каком-то перце, которым я намазал под мышками. Но я ведь действительно ничего не мазал, я употребил сахар с йодом. Вот незадача. Пришлось возвращаться в «родную» камеру. Саткин остался, у него оба градусника показали повышенную температуру. Но недолго он отдыхал в санчасти, на следующий же день его привели обратно с резолюцией врачей — здоров.

Прошло семь дней. Саткина забрал наш сменившийся караул, а мне предстояло «отдыхать» еще сутки. Настроение было паршивое, все тело грязное, сильно чесалось, я прокоптился здесь кичманской вонью. Эти сутки тянулись долго, хотелось «домой», в казарму, к своим корешам.

Следующим вечером меня забрали. Опять повезло — за мной заехала машина, нашу роту везли в баню и меня с собой прихватили. Какое блаженство наконец-то помыться и выспаться на белых, пахнущих свежестью простынях.

Подъехав к бане, я первым спрыгнул на землю. Решил подшутить и громко крикнул: «Кто последний, тот чмо!» Что тут началось! Ужасная давка, крики на разных языках. Солдаты вылетали как пули — ну прям как дети, приколов не понимают. Два азиата подрались, им очень не хотелось прослыть чмырями. Вечером в казарме встретился со своими друзьями. Настроение было отличное — шутки, смех. Жизнь продолжается, и она — прекрасна!

В сентябре я начал вести дневник. Для чего? Хотел запечатлеть всё то, что переживал, о чем мечтал, какие события и действия происходили в нашем солдатском мирке. Думал, пригодится потом. А верно ведь мыслил, пригодился бы наверняка.

Купив в гарнизонном магазине красный блокнот, я старался регулярно заполнять его. Он был достаточно большим, хранить и носить его было неудобно.

В конце сентября меня отправили в командировку на сооружение ротного свинарника. Лафа. Но ведение дневника привело к неприятностям, в итоге строительство домиков для свиней продолжалось уже без меня.

Моя командировка продолжалась всего около трех недель. Я ощутил определенную свободу, часто мы были предоставлены сами себе. Строительство практически не велось, мы отдыхали, развалившись на травке около своей стройки, изредка ходили в село за продуктами, если позволяли финансы.

В один из пасмурных дней мы выехали на ЗИЛе за морковью. Обратно ехали стоя в кузове, держась за борт около водительской кабины. Ветер сильно раздувал нашу форму, настроение было отличное. На обочине мы заметили грузовой гражданский автомобиль с поднятым капотом. Под ним копошился водитель, устраняя какую-то неисправность. Не сговариваясь, все трое, набрав моркови, залпом обрушили град красных снарядов на бедного шофера. Мишень — толстая задница водилы — была удачно поражена. Послышались ругательства, пожилой шофер что-то нам кричал, потрясая в воздухе гаечным ключом…

Весь наш быт, с «обсосами», разборками, «интернациональной» дружбой, «отеческой любовью» отдельных офицеров, всё это я бесстрастно фиксировал в своем блокноте, не предвидя, что кто-то может также прочитать мои откровения.

В одних из воскресных дней после построения на обед дежурный по полку задержал меня. Его внимание привлекла оттопыренная гимнастерка, где хранился мой блокнот.

— Так, боец. Быстро достал чё ты там спрятал, — прохрипел седой капитан.

Пришлось отдать блокнот офицеру. Вскоре мой дневник оказался в руках майора Шепетова (он командовал нами, пока часть воевала в Афгане). На следующий день меня вызвали к майору.

Он очень разозлился, прочитав мои художества. Особенно его рассердило, что офицеров я называл «шакалами».

— Ты кого «шакалами» называешь, урод?! Сгниешь на «киче»! — кричал он мне, лицо его багровело.

После тридцатиминутной истерики он неожиданно отдал мне дневник. Видно, ничего компрометирующего там не нашел, а раздувать историю о положении в части не хотел, себе дороже будет. Будет проверка, и его накажут.

Он протянул мне красный блокнот, сказав при этом: «Сожги быстрее. Пошёл вон!»

Я пообещал себе больше ничего не писать в армии. Второй раз наступаю на те же грабли. Из-за «дембельского» блокнота в учебке нажил себе неприятности, и здесь то же самое. Зайдя в один из пустующих ангаров на аэродроме, где когда-то базировались бомбардировщики, я сжёг свои труды. Мысленно ругал себя: «Тоже писатель нашелся!» Но неприятности на этом не закончились.

После отбоя меня разбудили, и я пошел на разборки в бытовку. Там тусовались «корейцы» и «борцы».

— Ты чё тваришь, урод! Ты чё пацанов «шакалам» подставляешь, ты чё все наши самоходы описываешь, писака! — злобно шипел Кирилл Грибанов.

Меня окружили со всех сторон, чувствовалось напряжение.

— Я вел дневник для себя, — ответил я как можно спокойнее.

— Гриб, оставь его, — вдруг сказал Олег Гордый. — Сувер — пацан правильный. Хоть он и накосячил, но это по недосмотру. Что, никто не мог пацану подсказать, чем это могло закончиться?..

Разборка благополучно закончились, и я пошел спать.

Осенью к нам в полк начало прибывать новое пополнение. У меня было обостренное чувство землячества. Я ждал своих земляков, с Алтая и даже со всей матушки Сибири. Все сибиряки — мои земляки. Но прибывали, к моему разочарованию, с Украины, Ульяновска, Ставрополя и т. д.

Подойдя как-то вечером к очередной партии прибывших солдат, расположившихся в казарме, я подошел к ним, крутя на правой руке кожаный ремень. Верчение ремнём (ключами, другими предметами) было признаком привилегированного положения (низшие слои не могли себе этого позволить, за такую «борзоту» их могли наказать), к тому же это даже успокаивало. Крутить в руках какой-то предмет, как жевать жвачку, — дурная привычка.

— Из Сибири кто есть? — спрашивал я вновь и вновь. В ответ гробовое молчание. На меня испуганно смотрели несколько украинских хлопцев, непонимающе хлопая своими глазками.

И вот однажды я встретил своего земляка. Это был Саша Лапкин из Новосибирска. Новосибирск от Барнаула отделяет пара сотен километров, значит — земляк. Я был рад увидеть своего земляка за тысячи километров от дома. Обнял его, представился. Правда, Сашок выглядел каким-то флегматичным. Особой радости не проявлял, молчал, тупо уставившись в пол. «Наверное, еще не совсем обвык, трудно привыкнуть к этому дурдому», — подумал я. Мы вышли с ним поговорить на казарменную лестницу около входной двери.

— Слушай, Саня, расклад здесь такой: грязную работу не делай — пол не мой, носки чужие не стирай, пайки из столовой не носи. Будут проверять в каптёрке — ничего не делай, будут прессовать — зови меня. Ничего не бойся, нужно будет — врежь кому-нибудь по рогам, я встряну. Главное — не бойся, будешь ссать, тебя здесь растопчут. Ты понял?

Сашок покорно закивал головой.

Но наш разговор впрок ему не пошел. Через несколько дней я увидел его: он нес чью-то пайку в каптёрку, затем замечен был с грязной тряпкой в умывальнике и, наконец, стирающим чужие носки. Все сделал точно наоборот, молодец!