Вокруг Чехова

анекдотов и, оставив по себе недурное впечатление, ушел. С тех пор он стал бывать у нас

и всякий раз вносил с собой какое-то особое оживление. Оказалось, что он писал стихи и,

кроме того, был репортером по отделу происшествий в «Русских ведомостях». Как

репортер он был исключителен.

Гиляровский был знаком решительно со всеми предержащими властями, все его

знали, и всех знал он; не было такого места, куда бы он не сунул своего носа, и он держал

себя запанибрата со всеми, начиная с графов и князей и кончая последним дворником и

городовым. Он всюду имел пропуск, бывал там, где не могли бывать другие, во всех

театрах был своим человеком, не платил за проезд по железной дороге и так далее. Он был

принят и в чопорном Английском клубе, и в самых отвратительных трущобах Хитрова

рынка. Когда воры украли у меня шубу, то я прежде всего обратился к нему, и он поводил

меня по таким местам, где могли жить {111} разве только одни душегубы и разбойники.

Художественному театру нужно было ставить горьковскую пьесу «На дне», – Гиляровский

знакомил его актеров со всеми «прелестями» этого дна. Не было такого анекдота, которого

бы он не знал, не было такого количества спиртных напитков, которого он не сумел бы

выпить, и в то же время это был всегда очень корректный и трезвый человек. Гиляровский

обладал громадной силой, которой любил хвастнуть. Он не боялся решительно никого и

ничего, обнимался с самыми лютыми цепными собаками, вытаскивал с корнем деревья, за

заднее колесо извозчичьей пролетки удерживал на всем бегу экипаж вместе с лошадью. В

саду «Эрмитаж», где была устроена для публики машина для измерения силы, он так

измерил свою силу, что всю машину выворотил с корнем из земли. Когда он задумывал

писать какую-нибудь стихотворную поэму, то у него фигурировали Волга-матушка,

ушкуйники, казацкая вольница, рваные ноздри...

В мае 1885 года я кончил курс гимназии и держал экзамен зрелости. Чтобы не терять

из-за меня времени, брат Антон, сестра и мать уехали на дачу в Бабкино, и во всей

квартире остался только я один. Каждый день, уже как будущий студент, я ходил со

Сретенки в Долгоруковский переулок обедать в студенческую столовую. За обед здесь

брали 28 копеек. Кормили скупо и скверно, и когда я возвращался домой пешком, то

хотелось пообедать снова.

В одно из таких возвращений, когда я переходил через Большую Дмитровку, меня

вдруг кто-то окликнул:

– Эй, Миша, куда идешь?

Это был В. А. Гиляровский. Он ехал на извозчике куда-то по своему репортерскому

делу. Я подбежал к нему и сказал, что иду домой.

– Садись, я тебя подвезу.

Я обрадовался и сел. {112}

Но, отъехав немного, Гиляровский вдруг вспомнил, что ему нужно в «Эрмитаж» к

Лентовскому, и, вместо того чтобы попасть к себе на Сретенку, я вдруг оказался на

Самотеке, в опереточном театре. Летние спектакли тогда начинались в пять часов вечера, а

шел уже именно шестой, и мы как раз попали к началу.

– Посиди здесь, – сказал мне Гиляровский, введя в театр, – я сейчас приду.

Поднялся занавес, пропел что-то непонятное хор, а Гиляровского все нет и нет. Я

глядел оперетку и волновался, так как ходить по «Эрмитажам» гимназистам не

полагалось. Вдруг ко мне подошел капельдинер и потребовал билет. Конечно, у меня его

не оказалось, и капельдинер взял меня за рукав и, как зайца, повел к выходу. Но, на мое

счастье, точно из-под земли вырос Гиляровский.

– В чем дело? Что такое?

– Да вот спрашивают с меня билет... – залепетал я.

– Билет?– обратился Гиляровский к капельдинеру. – Вот тебе, миленький, билет!

И, оторвав от газеты клочок, он протянул его вместо билета капельдинеру. Тот

ухмыльнулся и пропустил нас обоих на место.

Но Гиляровскому не сиделось.

– Пойдем, мне пора.

И мы вышли с ним из «Эрмитажа».

– Я, кажется, хотел подвезти тебя домой... – вспомнил Гиляровский. – Где же наш

извозчик?

Он стал оглядываться по сторонам. Наш извозчик оказался далеко на углу, так как

его отогнал от подъезда городовой. В ожидании нас он мирно дремал у себя на козлах,

свесив голову на грудь.

Гиляровский подошел к нему и с такой силой тряхнул за козлы, что извозчик

покачнулся всем телом и чуть не свалился на землю. {113}

– Дурак, черт! Слюни распустил! Еще успеешь выспаться!

Извозчик очухался, и мы поехали.

Нужно было уже сворачивать с Садовой ко мне на Сретенку, когда Гиляровский

вдруг вспомнил опять, что ему необходимо ехать зачем-то на Рязанский вокзал, и повез

меня насильно туда. Мы приехали, он рассчитался с извозчиком и ввел меня в вокзал.

Встретившись и поговорив на ходу с десятками знакомых, он отправился прямо к

отходившему поезду и, бросив меня, вдруг вскочил на площадку вагона в самый момент

отхода поезда и стал медленно отъезжать от станции.

– Прощай, Мишенька!– крикнул он мне.

Я побежал рядом с вагоном.

– Дай ручку на прощанье!

Я протянул ему руку.

Он схватился за нее так крепко, что на ходу поезда я повис в воздухе и затем вдруг

неожиданно очутился на площадке вагона.

Поезд уже шел полным ходом, и на нем вместе с Гиляровским уезжал куда-то и я.

Силач увозил меня с собой, а у меня не было в кармане ни копейки, и это сильно меня

беспокоило.

Мы вошли с площадки внутрь вагона и сели на места. Гиляровский вытащил из

кармана пук газет и стал читать. Я постарался казаться обиженным.

– Владимир Алексеевич, куда вы меня везете?– спросил я его наконец.

– А тебе не все равно?– ответил он, не отрывая глаз от газеты.

Вошли кондуктора и стали осматривать у пассажиров билеты. Я почувствовал себя

так, точно у меня приготовились делать обыск. У меня не было ни билета, ни денег, и я

уже предчувствовал скандал, неприятности, штраф в двойном размере. {114}

– Ваши билеты!

Не поднимая глаз от газеты, Гиляровский, как и тогда в театре, оторвал от нее два

клочка и протянул их обер-кондуктору вместо билетов. Тот почтительно пробил их

щипцами и, возвратив обратно Гиляровскому, проследовал далее. У меня отлегло от

сердца. Стало даже казаться забавным.

Мы вылезли из вагона, кажется, в Люберцах или в Малаховке и крупным, густым

лесом отправились пешком куда-то в сторону. Я не был за городом еще с прошлого года, и

так приятно было дышать запахом сосен и свеженьких березок. Было уже темновато, и

ноги утопали в песке. Мы прошли версты с две, и я увидел перед собою поселок.

Светились в окошках огни. По-деревенски лаяли собаки. Подойдя к одному из домиков с

палисадником, Гиляровский постучал в окно. Вышла дама с ребенком на руках.

– Маня, я к тебе гостя привел, – обратился к ней Гиляровский.

Мы вошли в домик. По стенам, как в деревенской избе, тянулись лавки, стоял

большой стол; другой мебели не было никакой, и было так чисто, что казалось, будто

перед нашим приходом все было вымыто.

– Ну, здравствуй, Маня! Здравствуй, Алешка!

Гиляровский поцеловал их и представил даме меня.

Это были его жена Мария Ивановна и сынишка Алешка, мальчик по второму году.

– Он у меня уже гири поднимает!– похвастался им Гиляровский.

И, поставив ребенка на ножки на стол, он подал ему две гири, с которыми делают

гимнастику. Мальчишка надул щеки и поднял одну из них со стола. Я пришел в ужас. Что,

если он выпустит гирю из рук и расшибет себе ею ноги? {115}

– Вот! – воскликнул с восторгом отец. – Молодчина!

Таким образом, я нежданно-негаданно оказался на даче у Гиляровского в Краскове.

Я переночевал у него, и Мария Ивановна не отпустила меня в Москву и весь

следующий день. Мне так понравилось у них, что я стал приезжать к ним между каждыми

двумя экзаменами. В один из дней, когда я гостил в Краскове, Гиляровский вдруг приехал