Дневник. Том 2

День моего рождения, и выход в свет последнего тома

«Дневника», среди всех неприятностей, которые начались с

момента его публикации в «Эко» и будут еще продолжаться

и продолжаться.

Вот объяснение письма Форена. Описывая жизнь скульп

тора Шарпантье, я рассказал, что Форен некоторое время но

чевал с ним под мостами. А так как в настоящее время Форен

устраивает garden party 2 для блестящего общества, то можно

себе представить, в какое раздражение привело его напомина

ние об этом нищенском прошлом. Но письмо, в сущности, веж

ливое, и это дало мне возможность ответить ему следующим

образом:

Милостивый государь!

Я всегда отзывался о вас и о вашем таланте с симпатией.

И когда я отмечаю, что ваши произведения слишком жестоки

для нашего времени, то эту жестокость я отношу больше на

1 Простонародного Иисуса Христа ( лат. ) .

2 Приемы в саду ( англ. ) .

631

счет испорченности конца века, чем на счет особенностей ва

шей натуры. Если же я и сообщил некоторые сведения о вашей

бедности в юные годы, то никак не думал, что могу этим вас

задеть, ибо предал их гласности в то время, когда вы уже до

стигли занимаемого вами сейчас высокого положения. Но все

будет сделано так, как вы пожелаете, тем более что на этом

последнем томе заканчивается моя жизнь в литературе.

Примите, милостивый государь, выражение моего искрен

него уважения к вам как к художнику, которое, впрочем, я

уже высказал в своем «Дневнике».

Среда, 3 июня.

Получив посылку от Золя — его книгу «Рим», я ответил

вымученными поздравлениями и вместе с тем написал, что его

три тома «Лурд, Рим, Париж» скорее являются историческими

сочинениями, чем романами, и следовало сделать их откро

венно историческими, отбросив любовный эпизод, который в

книге, задуманной как высокое обобщение, неизбежно выгля

дит незначительным, и что для него, пожелавшего доказать, что

он может выйти за пределы «Ругон-Маккаров», это стало бы

средством полного обновления творчества. < . . . >

Пятница, 5 июня.

Вильдей, заглянувший ко мне на часок, говорит, что если

в мирное время правительство устанавливает налог на ренту

в четыре процента, то можно быть уверенным, что в военное

время оно бесстыдно обанкротится.

Суббота, 6 июня.

И сверх всех неприятностей, девятый том «Дневника», по

выражению Фаскеля, как будто «не собирается расходиться».

Воскресенье, 7 июня.

<...> Заговорили о том, что в книге Золя «Рим» 751 стра

ница, и я стал доказывать, что внимание французского чита

теля может держать в напряжении только такое произведение

литературы, объем которого не превышает 350 страниц; Бар-

рес соглашается со мной, говоря, что не может безоговорочно

восхищаться книгой Толстого «Война и мир», так же как и

романами Гете, потому что вначале они скучные и самое инте

ресное всегда приходится откладывать на завтра.

632

Леон, прервав Барреса, восклицает: «И это говорит человек,

который сам пишет книгу в шестьсот страниц!»

Когда я спрашиваю Барреса, что это за книга, он отвечает,

что это сочинение, охватывающее десятилетний период, будет

представлять собой историю буланжизма.

И так как он говорит, что в этой книге будет интрига, я за

мечаю, что следовало бы написать ее, как мемуары, положив

в основу то, что он видел, то, что он знает; в ответ он сыплет

туманными фразами, которые совершенно не объясняют, зачем

нужно романизировать подлинную историю.

— Ох, что вы, Баррес... шестьсот страниц... не может

быть! — бросает Ренье.

— Но видите ли... они еще не написаны.

С ним заводят разговор по поводу его статьи о Клемансо,

по поводу значения этой разносной статьи; и он произносит:

«Ба, через несколько лет, когда пройдет первая обида, постра

давший, надо полагать, не будет помнить зла... Ибо такой раз

нос, как мой, — это не более чем спор о значении человека, на

которого я нападаю... Обижаться можно лишь на статьи, напи

санные по-хамски».

Понедельник, 8 июня.

Встретил Рафаэлли, он говорит, что любит только такое ху

дожественное ремесло, где чувствуется работа пальцев, и что

ему противно английское художественное ремесло, где шли

фовка, скобление и т. п. делают человеческую руку настолько

неощутимой, что предмет кажется созданным одной лишь тех

никой.

Вторник, 9 июня.

Если Франция проявляет презрение к моему «Дневнику»,

то из-за границы я получаю свидетельства нежной симпатии:

например, портрет госпожи Джоконды де Анджели из Милана

с таким посвящением внизу: «Эдмону де Гонкур — самая без

вестная и самая восторженная из его поклонниц, огорченная

предисловием к девятому тому «Дневника». — Она имеет в

виду следующие мои слова в предисловии: «Девятый том

«Дневника» Гонкуров — последний, который я публикую при

жизни».

13 июня.

Сегодня заходил Тудуз, чтобы договориться о книге «Из

бранные страницы произведений Гонкуров», которую хочет

выпустить издатель Арман Колен.

633

Тудуз был свидетелем расстрела Мильера *, и вот, вкратце,

содержание его длинного рассказа.

Пятница на той неделе, когда версальцы вступили в Париж.

Туман, моросит дождик. Человек в рединготе, с открытой го

ловой, с подвернутыми, как у семинариста, волосами, спокойно

разговаривая, шагает между двумя офицерами, сопровождае

мыми взводом солдат. Приходят к Пантеону, человек поды

мается по ступеням, солдаты, войдя вовнутрь, остаются у ре

шетки, которая закрывается за ними. Краткая борьба — его

пытаются силой поставить на колени, а он сопротивляется и

наконец падает на одно колено. — И вот, расстегнув жилет, ра

зорвав рубаху, он подставляет грудь под пули и кричит: «Да

здравствует народ, да здравствует человечество!» Залп — и бе

лая рубаха становится красной. Затем последний выстрел, ко

торым его приканчивают, и стена за его спиной делается чер

ной, словно обугленной. Затем решетка отворяется, добрая

сотня людей бежит посмотреть на расстрелянного; один из лю

бопытных снимает с него сапоги.

Воскресенье, 14 июня.

<...> Брандес — маленькая голова, вздернутый нос, л и х о

радочно блестящие умные глаза, волосы о проседью, чем-то на

поминающие по своей окраске иглы дикобраза. Все тело у него

дергается, мысли обгоняют друг друга, речь льется неудержи

мым потоком, и при этом он очень комично путает женский и

мужской род французских слов.

Он забавно рассуждает о французском невежестве, насме

хается над тем, как нелепо преподносят парижской публике

писателей — его соотечественников, утверждает, что Ибсен —

это всего лишь школяр, ученик, вульгаризирующий средствами

романа и театра концепции некоего тамошнего философа *. За

тем, по поводу символизма, который ему приписывают, и по

поводу Женщины, которую кое-кто из этих одержимых моло

дых превращает в символ протестантства или католицизма,

Брандес заявляет, что он-то сам попросту влюбился в одну мо

лодую женщину, из плоти и крови, совершенно реальную, —

полюбил ее со всей стариковской нежностью и всеми иллю

зиями.

И вдруг он разражается гневом против переводов, с пеной

у рта доказывая, что произведения, написанные на каком-ни

будь определенном языке, непереводимы на другой язык, что

мы не можем получить ни малейшего представления о языке

634

Ибсена, так же как о языке Стриндберга — последнего он объ