Дневник. Том 2

Вторник, 4 февраля.

В сегодняшнем номере «Фигаро» г-н Эмиль Бэрр обращает

внимание публики на наскоки Бинга в «Ревю Бланш».

У меня сегодня завтракают супруги Мирбо.

Мирбо говорит о Родене, который будто бы преодолел физи

ческий и душевный упадок последних лет, снова принялся за

работу и создает совершенно необыкновенные вещи. И Мирбо

описывает, как скульптор показывал ему свои старые работы

и, видя, что Мирбо молчит, сказал: «Вы находите, что это хо

рошо, правда? А я нахожу, что это отвратительно!» Сейчас он,

по словам Мирбо, стал зачинателем новой школы ваяния —

стремится к такой лепке, при которой форма создается игрой

света и тени. < . . . >

Вечером я чувствую необходимость ответить «Фигаро» и

пишу Роде следующее письмо:

«Милостивый государь, прошу Вас опубликовать это письмо

в ответ на вчерашнюю статью г-на Бэрра.

Мне жаль, что г-н Бинг дал себя обокрасть г-ну Исима Хан-

сюро, который, получив от него деньги за собранные в Японии

документы о Хокусаи, вместо того чтобы передать ему ру-

624

кописи, сам издал их в двух книгах, ныне имеющихся на руках

у всех любителей японского искусства.

К сожалению, публикация этих документов давала г-ну

Хаяси, так же как и любому другому лицу, право перевести их.

Теперь же, если верить статье г-на Бинга, оказывается,

что моя книга есть не что иное, как перевод работы Исима

Хансюро. Нет, моя книга, о которой было объявлено еще в

1891 году и которая появится на следующей неделе, содержит

четыреста страниц, из них заимствованных в упомянутой

работе едва ли наберется страниц тридцать. Остальные триста

семьдесят страниц заполнены биографией Хокусаи, — кото

рую я первый взял из «Укиё-э» Кёдэна и опубликовал

еще в июне 1892 года в «Эко де Пари», — переводами много

численных предисловий к альбомам и книгам Хокусаи (из ко

торых до сих пор было напечатано только одно), углубленным

анализом рисунков и эстампов великого художника и, наконец,

самой полной библиографией альбомов и книг, составленной

Хаяси, который многие годы собирал материалы для этого на

учного труда.

Примите и пр.».

Написав это письмо, я, черт меня побери, несмотря на позд

ний час, отнес его к Доде, чтобы он через своего сына передал

письмо по назначению.

Я восхищаюсь самим собой — ведь мне скоро семьдесят че

тыре года; и все-таки я думаю, что буду очень счастлив, когда

со следующего года перестану публиковать что бы то ни было

и вступлю в период умиротворения духа, в коем пребывают на

склоне дней некоторые итальянцы — те, что проводят послед

ние годы своей жизни в горах, вознесясь, так сказать, над бур

лящей внизу активной жизнью.

Понедельник, 10 февраля.

Утром Порель пришел просить меня убрать первую сцену

пятой картины: сцена начинается с того, что с треском захло

пывается дверь, слышится женский крик, Кориолис находит на

табурете брошенную сорочку Манетты и рассказывает, что с

тех пор, как Манетта не позирует больше для художников, она

позирует для самой себя. Порель утверждает, что этот монолог

в начале действия убивает эффект монолога в конце — монолога

о смерти обезьяны. Тщетно я возражаю ему, что картина очень

короткая, недостаточно заполненная, что в любви Манетты к

своему телу и состоит своеобразие этой женщины и всего ро-

40

Э. и Ж. де Гонкур, т. 2

625

мана и что в пьесе необходимо на это указать. Он настаивает

на своем и наконец говорит: «Разумеется, будет сделано так,

как вы желаете». Но я отлично понимаю, что так сделано не

будет, а если я его заставлю, будет сделано так плохо, что мне

придется отказаться от своего требования.

Забавно, что в буржуазно-светских пьесах этот директор не

боится наготы и в «Кутилах» * раздел — прости его господь! —

женщин своей труппы почти догола! А в мою пьесу, где нагота

требуется с литературной и художественной точки зрения и

где натурщица предстает перед публикой в сорочке и юбке, мне

запрещается даже вставить рассказ о наготе Манетты, которая

своим гибким телом создает дивные статуи, живущие лишь

мгновение. < . . . >

Суббота, 15 февраля.

<...> В сущности, из-за несостоятельности Канде и чрез¬

мерной значительности, которую напускает на себя Галипо,

«Манетта Саломон» становится немного похожа на комедию,

на фарс, и критика будет рассматривать ее как водевиль, вы

шедший из-под пера бездарного писаки и проникнутый за

тхлым духом прошлого; этого не случилось бы, если бы рядом

с Галипо играл романтический любовник, пылкий актер соро

ковых годов.

В конце репетиции Порель сообщает мне, что премьера на¬

значена на 27 февраля.

Понедельник, 17 февраля.

Сегодня очень плохое впечатление от репетиции. Мейер

протестует против длинного монолога о посетителях выставки.

Галипо в полном ужасе от обезьяны и заявляет, что она сво

ими выкриками убьет монолог Канде о синагоге.

Роза Брюк в монологе о золотой монете отвратительна.

В довершение всего Kappe, приехавший в театр к последней

картине, находит, что Канде проводит свою сцену с чересчур

наигранным драматизмом, — и это действительно так.

По выходе из театра попадаю на Бульваре в гущу толпы,

одержимой животным весельем. Женщины в каком-то опьяне

нии бросают горстки конфетти в лица незнакомых мужчин и,

кажется, готовы позволить им любую вольность.

Ох уж этот карнавал! Мимолетное воскрешение давно забы

того обычая! А конфетти, да разве же это французское развле

чение, — развлечение цивилизованной нации!

626

Вторник, 25 февраля.

В душе сменяют друг друга сумасшедшая надежда и дурац

кое разочарование, и в памяти возникают обрывки каких-то

воспоминаний, которые находишь то возвышенными, то глу

пыми.

Садясь в вагон, покупаю «Эвенман», где нахожу уничто

жающий разнос гонкуризма; * по мнению автора статьи, у нас

нет никакого, совсем никакого таланта, а если и есть самая

ничтожная малость, то она будто бы целиком принадлежит

моему брату. Эта статья не застала меня врасплох, я ее ожи

дал.

Мне решительно не нравится, когда костюмы Гаварни

1830 года надеваются на людей 1860 года. Я нахожу, что, когда

время действия не отделено от нас по крайней мере столетием,

такого рода костюмы придают актерам карикатурный вид,

сходство с ряжеными на карнавале.

Последняя репетиция идет хорошо, я чувствую учащенное

биение пульса, и от этого нахожусь словно в легком опьянении,

как вдруг Порель, наклонившись ко мне, говорит: «Черт по

бери! Канде сорвал себе голос!» А я этого и не заметил.

Обед у Золя в честь Беэна, который не пришел, конечно,

из страха, что о нем напишут в газетах.

Когда я мыл руки в роскошной умывальной комнате Золя,

он сказал мне, что ему осталось написать только последнюю

главу «Рима» — дело каких-нибудь двух недель. Тогда он смо

жет целиком отдаться кампании, начатой им в «Фигаро» *.

«Это меня развлечет, — говорит он, — статья — это дело трех

часов... но я предпочитаю работать над каждой по два дня...

Я хочу снова заняться вопросом о молодых и сочинить что-ни

будь одновременно и смешное и смелое... Да, да, есть некото

рые люди, которых я хочу разругать, но... но... (В его глазах

появляется тревожный блеск.) Но следовало бы их разругать,

не называя имен, потому что, не правда ли, мой добрый друг,

назвать их — значит создать им рекламу». Что вы скажете об