Три фурии времен минувших. Хроники страсти и бунта

Его арестовали в 36 году. Это был первый арест в шеренге крупных военных. По делу проходило восемь человек, в их числе Якир, Уборевич, Тухачевский. Сегодня о Примакове написаны книги, сняты фильмы. В Киеве есть улица и парк его имени, поставлен памятник. «Тебе, Лиличка, на роду написаны памятники», — сказала Эльза. Шутка, конечно…

Затем я вышла замуж за Василия Катаняна [95] — друга и летописца Маяковского.

Я всегда любила одного. Одного Осю, одного Володю, одного Виталия и одного Василия. Но когда застрелился Володя, это умер Володя. Когда погиб Примаков — это умер он. Но когда в 45 году умер Ося — это умерла я…

11

Лиля. Почему застрелился Володя? Маяковский был одинок. И не от того, что он был не любим, не признан, что у него не было друга. Его печатали, читали, слушали так, что залы ломились. Не счесть людей, преданных ему, любивших его. Но все это капля в море для человека, у которого «ненасытней вор в душе», которому нужно, чтобы читали те, кто не читает, чтобы пришел тот, кто не пришел, чтобы любила та, которая, казалось ему, не любит.

Эти всегдашние разговоры о самоубийстве! Это был террор. В 16 году он позвонил и сказал: «Я стреляюсь. Прощай, Лилик!» Я крикнула: «Подожди меня!» — что-то накинула поверх халата, скатилась с лестницы, умоляла, гнала, била извозчика кулаками в спину… Маяковский открыл мне дверь, на столе лежал пистолет. Он сказал: «Стрелялся. Осечка. Второй раз не решился, ждал тебя». Я была в неописуемом ужасе, не могла прийти в себя. Мы вместе пошли ко мне, на Жуковскую, и он заставил меня играть с ним в гусарский преферанс. Мы резались бешено. Он забивал меня темпераментом. Читал чужие стихи — бесконечно:

Маяковский.

Лиля. В 20 году Роман Якобсон [96]сказал мне: «Не представляю Володю старого, в морщинах». А я ответила ему: «Он ни за что не будет старым, обязательно застрелится. Он уже стрелялся — была осечка. Но ведь осечка случается не каждый раз!» Перед тем, как стреляться, Маяковский вынул обойму из пистолета и оставил только один патрон в стволе. Он был игрок, игрок во всем. И здесь он доверился судьбе, думал — если не судьба, опять будет осечка, и он поживет еще.

Он был хронически мнителен. Кто-то опаздывал на партию в карты — он никому не нужен. Знакомая девушка не позвонила — никто его не любит. А если так, то жить бессмысленно. Он написал предсмертное письмо 12 апреля 30 года, а застрелился 14-го. Если бы обстоятельства сложились порадостней, самоубийство могло бы отодвинуться, но все тогда не ладилось: и проверка своей неотразимости, казалось, потерпела крах, и неуспех постановки «Бани», и тупость рапповцев… И то, что на выставку «20 лет работы» не пришли те, кого он ждал, и то, что он не выспался, наконец. И во всем он был не прав. И по отношению к Норе Полонской, которую он хотел увести от мужа, чтобы доказать себе, что по-прежнему ни одна не может противостоять ему, и по отношению к постановке «Бани», которая, чего уж там, действительно провалилась, но текст!.. Он был поэт. Он все хотел преувеличить. Без этого он не был бы тем, кем был.

12

Маяковский. «В том, что умираю, не вините никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил. Мама, сестры и товарищи, простите — это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет. Лиля — люби меня. Товарищ правительство, моя семья — это Лиля Брик, мамы, сестры и Вероника Витольдовна Полонская. Если ты устроишь им сносную жизнь — спасибо. Начатые стихи отдайте Брикам, они разберутся.

Счастливо оставаться — Владимир Маяковский».

Лиля. «Я с жизнью в рассчете»… В начатых стихах, о которых говорил Маяковский в письме, эта строчка звучала по-иному.

Когда застрелился Володя, нас с Бриком не было в Союзе. Возможно, если бы я была рядом, он бы этого не сделал.

Мы с Осей стали заниматься архивом Маяковского. Но после Володиной смерти его практически перестали печатать. Сочинения выходили медленно, статей о нем не печатали, чтение его стихов с эстрады не поощрялось. Казалось, что кто-то хотел вытравить из людского сознания саму память о нем. Везде я натыкалась на бюрократическую стену. Отчаявшись, в 35 году я написала полубезумное письмо Сталину. Передать его адресату вызвался Примаков. Удивительно быстро меня вызвали в Москву и там, в ЦК, я прочла на своем письме резолюцию Сталина: «Тов. Ежов [97], очень прошу вас обратить внимание на письмо Брик. Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. Безразличие к его памяти и его произведениям — преступление. Жалобы Брик, по-моему, правильны. Свяжитесь с ней, с Брик, или вызовите ее в Москву. Привлеките к делу Таль и Мехлиса и сделайте, пожалуйста, все, что упущено нами. Если моя помощь понадобится — я готов. Привет! Сталин».

Я была потрясена. Такого полного свершения наших надежд и желаний я не ждала. И понеслась — собрания сочинений, статьи, вечера, постановки, корабли, заводы, улицы и площади, мемориалы… Работы хватило всем. Правда, бум, который поднялся, стал, по слову Пастернака [98], второй смертью поэта: его принялись насаждать, как картошку при Екатерине. По обычаям того времени Маяковского стали подавать тенденциозно, однобоко, кастрированно. Вышла куча фальшивых книг о нем, идиотских воспоминаний… Я боролась, как могла.

Много лет спустя я узнала, что Сталин, иногда вычеркивавший из списков на арест тех или иных деятелей культуры, вычеркнул из одного такого списка и мое имя. И будто бы сказал при этом: «Не будем трогать жену Маяковского».

Из списка мертвых меня вычеркнули. Но я оставалась в списке живых…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЭЛЬЗА

1

Эльза. 18 год. У Лили, на Жуковской. В большой пустой комнате зеркало, на стенах балетные пачки.

Лиля. Я увлекалась балетом.

Эльза. Вечером приходит мой будущий муж, Андре Триоле, француз, в военной форме.

Лиля. Мы были в соседней комнате, играли в карты. Вышли посмотреть… Без комментариев.

Эльза. Володя отчужденно здоровается. Он вежлив и молчалив и никогда больше об этом французском романе не заговаривает.

В 18 году я сдала экзамены и получила свидетельство об окончании архитектурно-строительного отделения Московских женских строительных курсов. Мне выдали заграничный советский паспорт, в котором значилось: «Для выхода замуж за офицера французской армии». В паспорте матери стояло: «Для сопровождения, дочери». Товарищ, который выдавал мне паспорт, сурово посмотрел на меня и сказал в напутствие: «Что, у нас своих мало, что вы за чужих выходите?». Распродали вещи. Подошел день отъезда. Сели на извозчика, с чемоданом. На весь Голиковский заголосила моя кормилица Стеша. Так мне и не довелось ее больше увидеть, а я-то думала, что через каких-нибудь три-четыре месяца вернусь… Мы должны были ехать в Париж через Швецию. Пароход уходил из Петрограда 4 июля. Остановились у Лили. В квартире никого не было.