Три фурии времен минувших. Хроники страсти и бунта

Лиля. Любимый мой щенок! Не плачь из-за меня! Я тебя ужасно крепко и навсегда люблю! Приеду непременно! Не изменяй! Я ужасно боюсь этого. Я верна тебе абсолютно. Знакомых у меня теперь много. Есть даже поклонники, но мне никто нисколечко не нравится. Все они по сравнению с тобой — дураки и уроды. Вообще — ты мой любимый щен, чего уж там! Каждый вечер целую твой переносик! Не пью совершенно! Не хочется. Словом, ты был бы мною доволен. Я очень отдохнула нервами. Приеду добрая. Тоскую по тебе постоянно. Целую тебя с головы до ног. Ты бреешь шарик?

Маяковский. Ни единая душа (без различия пола) не переступала порога дома. Мы с Оськой, по возможности, ходим вместе и только и делаем, что разговариваем о тебе. Тема: единственный человек на свете — киса. Вообще мы с ним очень дружим. Вечером я рисую, а он мне Чехова читает. А наутро я прихожу к Осе и говорю: «Скучно, брат Кис, без Лиски!» А он мне: «Скучно, брат Щен, без Кисы!»

Лиля. Честно: тебе не легче живется иногда без меня? Ты никогда не бываешь рад, что я уехала? — Никто не мучает, не капризничает! Не треплет твои и без того трепатые нервочки. Люблю тебя, Щенит! Ты мой? Тебе больше никто не нужен? Я совсем твоя, родной мой детик!

Маяковский. Дорогой, ослепительный и милый лисеныш! Вот тебе ответы. Честно сообщаю, что ни одну секунду не чувствовал я себя без тебя лучше, чем с тобой, ни одной секунды я не радовася, что ты уехала, а ежедневно ужаснейше горюю об этом. К сожалению, никто не капризничает. Ради Христа, приезжай поскорее и покапризничай. Нервочки у меня трепанные только оттого, что наши паршивые кисы разъехались. Я твой весь.

Лиля. Володя, Юлия Григорьевна Льенар рассказала мне о том, как ты напиваешься до рвоты, и как ты влюблен в младшую Гинзбург, как ты пристешь к ней, как ходишь и ездишь с ней в нежных позах по улицам, да и вообще, говорит она, у вас с Осей много новых знакомых дам, и живете вы очень весело. Ты, конечно, понимаешь, что, несмотря на то, что я радуюсь, что вы там веселитесь, тебе перед моим приездом придется открыть все окна и произвести дезинфекцию. Такие микробы как дамы типа Юлии Григорьевны, так же, как клопы в стенах, должны быть радикально истреблены. Ты знаешь, как я к этому отношусь. Через две недели я буду в Москве и сделаю по отношению к тебе вид, что я ни о чем не знаю. Но требую, чтобы все, что мне может не понравиться, было абсолютно ликвидировано. Чтобы не было ни единого телефонного звонка и т. д. Если все это не будет исполнено до самой последней мелочи, мне придется расстаться с тобой, чего мне совсем не хочется, оттого, что я тебя люблю. Хорошо же ты выполняешь условия: «не напиваться», «ждать». Я до сих пор выполняла и то и другое. Дальше — видно будет. Ужасная сволочь эта Юлия Григорьевна! Злая баба! Я совсем не хотела знать правду и ни о чем ее не спрашивала. Не огорчайся, Если ты все-таки любишь меня, то сделай все так, как я велю и забудем. Целую тебя.

Маяковский. Уже нет обычных «ваша», «жду»… Неужели сплетни сволочной бабы достаточно, чтобы так быстро стать чужой. Конечно, я не буду хвастаться, что живу как затворник. Хожу и в гости, и в театры, и гуляю, и провожаю. Но у меня нет никакого романа, нет и не было. Никакие мои отношения не выходят из пределов балдежа. Что же касается до Гинзбургов (и до младших, и до старших), то они неплохой народ. Но так как я нашел бильярдную, то в последнее время видеться не приходится совсем. К компании же Юлии Григорьевны я не принадлежал никогда, обозвав ее сволочью в первый же день знакомства. В сем убеждении и пребываю. Избегал ее всегда и всячески. Приедешь — увидишь все сама. Ненравящееся выведешь.

7

Лиля. Это был первый звонок. «Ненравящееся» я-то, конечно, вывела. И внешняя канва отношений казалась по-прежнему легкой и надежной. Но что-то изменилось внутри, надломилось, что ли…

Осенью 22 года, не помню почему, мы с Осей оказались в Берлине раньше Маяковского. Очень ждала его, мечтала, как мы будем вместе осматривать чудеса науки и техники. Поселились в «Курфюрстенотеле». Но посмотреть удалось мало. У Володи было несколько выступлений, а в остальное время… Подвернулся карточный партнер, русский, и Маяковский дни и ночи сидел в номере гостиницы и играл с ним в покер. Из Берлина он ездил в Париж по приглашению Дягилева [85]. Через неделю вернулся, и началось то же самое. Так мы прожили два месяца. Берлина, по сути, он не видел.

По возвращении в Москву, Маяковский объявил два своих выступления. Первое: «Что Берлин?» Второе: «Что Париж?». Сказать, что в то время он был безумно популярен, значит — ничего не сказать. В первый день конная милиция едва сдерживала толпу его поклонников.

Еле-еле я протиснулась в зал и села на эстраде на места для знакомых, стиснутая со всех сторон. Он вышел под гром апплодисментов и стал рассказывать. Я не могла поверить своим ушам: он рассказывал о том, чего не видел и что знал с моих слов. Я достаточно громко бросила ему два-три справедливых замечания. Он стал испуганно на меня коситься. Комсомольцы — мальчики и девочки — стали шикать на меня и негодовать. В перерыве Маяковский ничего не сказал мне. Но Долидзе — устроитель вечера — весь антракт умолял меня не скандалить. В зал я не вернулась. Дома никак не могла уснуть от огорчения. Напилась веронала и проспала до завтрашнего обеда. Назавтра он пришел.

Маяковский. Что стряслось?

Лиля. Ты знаешь.

Маяковский. Я знаю — что?

Лиля. Сечас не хочу об этом.

Маяковский. Мне кажется, дело в другом.

Лиля. Может быть.

Маяковский. Поговорим?

Лиля. Сегодня — нет.

Маяковский. Хорошо. А завтра?

Лиля. Завтра будет завтра.

Маяковский. Ты пойдешь на мой вечер?

Лиля. Нет, конечно.

Маяковский. Что ж, не выступать?

Лиля. Как хочешь.

На следующее утро звонят друзья, знакомые: почему вас не было? Не больна ли? Не могли добиться толку от Владимира Владимировича… Он такой мрачный… Жаль, что не были… Так интересно… Такой успех…

Ну, и как Париж?

Маяковский. Рвали на куски. Не отпускали два часа.

Лиля. Ну да. Ты же у нас агитатор, горлан, главарь!

Маяковский. Не смешно.

Лиля. Да? Зато в газетах очень смешно: «Маяковский был 10 дней в Париже, кое-что видел, кое-с кем говорил, и впечатлился на целый доклад. Да и книга на подходе». Ждем-с! А вот про Берлин: «Поэт Маяковский дал в своей лекции рельефную картину жизни берлинской литературной эмиграции, которая обслуживает кварталы, где живет бежавшая буржуазия, кварталы, так и прозванные в Берлине: «Нэпский проспект». Теперь я знаю, куда писать своей буржуазной сестре Эльзе: Берлин, Нэпский проспект, до востребования.

Маяковский. Прекрати.

Лиля. Ну почему же?

Маяковский. Разыгрался аппетит? Я сегодня несъедобен.

Лиля. А, это мы быстро! Сейчас позвоним в «Хорхер», — ты ведь предпочитаешь самые дорогие немецкие рестораны? — и нам быстренько по воздуху доставят заказ. Да, про десерт бы не забыть: их фюнф порцьон мелоне и фюнф порцьон компот. Их бин эйн руссишер дихтер бекант им руссишем лайд, мне меньше нельзя!

Маяковский. Не паясничай!

Лиля. Я просто цитирую классика, пролетарского, так сказать, поэта. Ты забыл дать в газеты вот это: «Поэт Маяковский до такой степени возненавидел загнивающий Запад, что наотрез отказался осматривать его «прелести». Он заперся у себя в номере и в знак протеста не вставал из-за покерного стола до тех пор, пока не уничтожил всю наличную буржуазную валюту как класс!»

Маяковский. Ты забыла про цветы…

Лиля. Пардон, мсье! Как же, как же! Букеты цветов, корзины цветов, вазы цветов, море цветов! Аки царица Савская охорашивалась на цветочном ложе и светлела душой…