Три фурии времен минувших. Хроники страсти и бунта

Маяковский. Хватит!

Лиля. А знаешь, Володя, осточертело все. Твои халтуры, карты, девочки… Я перестала понимать, зачем все - любовь, искусство, революция? Может быть, мы слишком привыкли ко всему, друг к другу? Обуты-одеты, живем в тепле, пьем много чая с вареньем… Положим, и я не святая: мне вот нравиться чай пить. Но помнишь у Чехова? Люди пьют чай, а в это время рушатся их жизни… Так вот, мы гибнем. Мы тонем. Мы уже на дне. Неужели ты ничего не чувствуешь, не понимаешь? И ты никогда ничего больше стоящего не напишешь!..

Маяковский. Все, что у меня есть, — это ты. Все, что я когда-либо написал, — о тебе. Вчера, в статье, вместо слова «лирика» автоматически написал: «Лилинька». Если я тебя потеряю, мне не нужно жить. Ну что же нам делать?

Лиля. Не знаю, Володя. Может быть, расстаться — на два дня, месяца, года — не знаю. Я не могу сейчас принимать тебя таким. Подумай, стоит ли овчинка выделки. Изменись! Дай мне возможность тебя любить таким, каким ты можешь быть. Только ничего не обещай сейчас, я не хочу вранья.

Маяковский. Хорошо. Сегодня 28 декабря. Значит, 28 февраля увидимся. Скажи, я смогу тебе написать, хоть иногда?

Лиля. Если очень будет нужно, — да.

8

Лиля. Вечером письмо.

Маяковский. Я вижу, ты решила твердо. Я знаю, что мое приставание к тебе для тебя — боль. Но, Лилик, слишком страшно то, что случилось сегодня со мной, чтобы я не ухватился за последнюю соломинку, за письмо. Так тяжело мне не было никогда — я, должно быть, действительно чересчур вырос. Раньше, прогоняемый тобою, я верил во встречу. Теперь я чувствую, что меня совсем отодрали от жизни, что больше ничего и никогда не будет. Жизни без тебя нет. Я это всегда говорил, всегда знал, теперь я это чувствую всем своим существом. Все, все, о чем я думал с удовольствием, сейчас не имеет никакой цены и отвратительно. Я не грожу и не вымогаю прощения. Я ничего с собой не сделаю. Я ничего не могу тебе обещать. Я знаю, нет такого обещания, в которое ты бы поверила. Я знаю, нет такого способа увидеть тебя и помириться, который бы не заставил тебя мучиться. И все-таки я не в состоянии не написать и не попросить тебя простить меня за все. Если ты принимала решение с тяжестью, с борьбой, если ты хочешь попробовать, ты простишь, ты ответишь. Но если ты даже не ответишь, — ты одна моя мысль. Как любил я тебя семь лет назад, так и люблю, и сию секунду, что б ты ни захотела, что б ты ни велела, я сделаю сейчас же, сделаю с восторгом. Как ужасно расставаться, если знаешь, что любишь и в расставании сам виноват!

Я сижу в кафе и реву. Надо мной смеются продавщицы. Страшно думать, что вся моя жизнь дальше будет такою. Я пишу только о себе, а не о тебе. Мне страшно думать, что ты спокойна, и что с каждой секундой ты дальше от меня: еще несколько их — и я забыт совсем. Если ты почувствуешь от этого письма что-нибудь, кроме боли и отвращения, ответь ради Христа, ответь сейчас же. Я бегу домой и буду ждать. Если нет, — страшное, страшное горе.

Лиля. Два месяца провел Маяковский в своей добровольной тюрьме. Два месяца добросовестности, ничего себе не прощая и ни в чем себя не обманывая. Ходил под моими окнами. Передавал через домработницу Аннушку письма, записки и рисуночки. Это было единственное, что он себе позволял — письма «на волю».

Маяковский. Я буду честен до мелочей 2 месяца. Людей буду измерять по отношению ко мне за эти месяцы. Мозг говорит мне, что делать такое с человеком нельзя. При всех условиях моей жизни, если бы такое случилось с тобой, я бы прекратил это в тот же день. Если ты меня любишь, ты прекратишь это или как-то облегчишь.

Я буду у тебя в 14.30 28 февраля. Если за час до срока ты ничего не сделаешь, я буду знать, что я любящий идиот и для тебя испытуемый кролик.

Лиля. Наконец, я не выдержала. Любимый мой Щененочек! Ты не знаешь, как я тебя люблю! Не ревнуй! Не к кому! Жду тебя 28. Твоя Лиля.

Маяковский. Я должен и могу иметь какие бы то ни было решения о нашей жизни — если такая будет — только к 28. Я с мальчишеским лирическим бешенством ухватился за твое письмо. Но ты должна знать, что ты познакомишься 28 февраля с совершенно новым для тебя человеком. Все, что будет между ним и тобой, начнет слагаться не из прошедших теорий, а из «дел» — твоих и его. Я обязан написать тебе это письмо, потому что сию минуту у меня такое нервное потрясение, которого не было с ухода. Если тебя не пугает немного рискованная прогулка с человеком, о котором ты раньше только понаслышке знала, что это довольно веселый и приятный малый, черкни сейчас же. Прошу и жду. Жду от Аннушки внизу. Я не могу не иметь твоего ответа. Ты ответишь мне, как назойливому другу, который старается «предупредить» об опасном знакомстве: «Идите к черту! Не ваше дело — так мне нравится!»

Ты разрешила мне написать, когда мне очень будет нужно: это очень сейчас пришло. Это самое серьезное письмо в моей жизни. Это не письмо даже, это «существование». Весь я обнимаю один твой мизинец. Щен.

Лиля. Щеник, я не хочу быть обязанной отвечать тебе, но когда тебе нужно — пиши.

Маяковский. Не тревожься, мой любименький солник, что я у тебя вымогаю записочки о твоей любви. Я понимаю, что ты их пишешь больше для того, чтобы мне не было зря больно. Я ничего, никаких новых «обязательств» на этом не строю и, конечно, ни на что при их посредстве не надеюсь. Заботься, детонька, о себе, о своем покое. Я надеюсь, что еще буду когда-нибудь приятен тебе вне всяких договоров, без всяких моих выходок. Целую тебя и «птичтов».

Лиля. «Птичты «- это он мне присылал птиц в клетках, таких же узников, как он. Большого клеста, например, который ел мясо, гадил, как лошадь, и прогрызал клетку за клеткой. Но я ухаживала за ними из суеверного чувства, что если погибнет птица, случится что-нибудь плохое с Володей. Когда мы помирились, я раздала всех этих птиц. Отец Осипа как-то пришел в гости, очень удивился и спросил: «В сущности говоря, а где птички?»

Маяковский. Конечно, ты понимаешь, что без тебя образованному человеку жить нельзя. Но если у этого человека есть крохотная надеждочка увидеть тебя, то ему очень и очень весело. Ведь ты не очень сердишься на мои глупые письма? Если сердишься, то не надо — они у меня все праздники! Я езжу с тобой, пишу с тобой, сплю с твоим кошачьим имечком и все такое. Целую тебя, если ты не боишься быть растерзанной бешеным собаком. Твой Щен. Он же — Оскар Уайльд. Он же — шильонский узник. Он же — сижу за решеткой в темнице — сухой (это я сухой, а когда надо, буду для тебя жирный). Помни меня. Поцелуй клеста. Скажи ему, чтоб не вылазил из клетки — я же не вылажу!

Лиля. Только потом я узнала, что в это время он писал большую вещь — поэму «Про это». Про что она? Да про все, про это…

Маяковский. Я знаю, ты еще тревожная, ты еще хмуришься. Лечи, детка, свои милые нервочки. Я много и хорошо о тебе думаю. Немножко помни меня. Нам ужасно нужно хорошо пожить. До бесконечности хочется, чтобы это сделалось вместе. Если у меня голова не лопнет от этой мысли, я выдумаю — как. По глобусу я уже с тобой езжу. Целовать буду когда-нибудь лично. Можно?

Лиля. Волосик! Щеник! Больше всего на свете люблю тебя. Потом — птичтов! Мы будем жить вместе, если ты этого захочешь.

Маяковский. Я уже заменен, я уже не существую для тебя, тебе хочется, чтобы я никогда не был. Я не вымогаю, но, детка, ты же можешь сделать двумя строчками, чтоб мне не было лишний боли. Боль чересчур! Не скупись, даже после этих строчек у меня останутся пути мучиться. Строчка — не ты! Но ведь лишней не надо боли, детик! Если порю ревнивую глупость, — черкни, ну, пожалуйста. Если это верно, — молчи. Только не говори неправду, — ради Бога!

Лиля. Я не скуплюсь, я не хочу «переписки». Ты не заменен, это правда, хотя я и не обязана быть правдивой с тобой. Обнимаю тебя и целую крепко. Клест кланяется, он вылетел, но я его сама поймала, погладила перышки и поцеловала от твоего имени.