Певцы Родины

встрече двух великих художников:

"Утром к Суриковым зашел Толстой. В этот раз он был в просторной темной

блузе, подпоясанной простым ремнем, в валенках, с которых он старательно

сбивал снег в передней. Он вошел, отирая платком с бороды растаявший снег. И

пахло от него морозной свежестью. Лев Николаевич долго сидел в молчании

перед картиной, словно она его захватила всего и увела из мастерской.

- Огромное впечатление, Василий Иванович! - сказал он наконец. - Ах,

как хорошо это все написано! И неисчерпаемая глубина народной души, и

правдивость в каждом образе, и целомудрие вашего творческого духа...

Толстой помолчал, потом, улыбнувшись и указав в правый угол картины,

заметил:

- Я смотрю - мой князь Черкасский у вас оказался. Ну точь-в-точь он!

- Вы же сами мне его сюда прислали, Лев Николаевич! - пошутил Суриков.

- А скажите, как вы себе представляете, - Толстой быстро поднялся со

стула, - стрельцов с зажженными свечами везли на место казни?

- Думаю, что всю дорогу они ехали с горящими свечами.

- А тогда руки у них должны быть закапаны воском, не так ли, Василий

Иванович? Свеча плавится, телегу трясет, качает... А у ваших стрельцов руки

чистенькие.

Суриков оживился, даже обрадовался:

- Да, да! Как это вы углядели? Совершенно справедливо...

Так порою рождались драгоценные детали картины, где "одна линия, одна

точка фона и та нужна".

Прошло время... Суриков создал "Боярыню Морозову". И снова полотно

вызвало поток самых разительных по контрасту мнений.

"Боярыня Морозова". Гордость Третьяковской галереи. Одна из вершин

русской живописи. Суриков впервые показал свой холст на выставке

передвижников в 1887 году.

В те дни эта картина, равная по звучанию музыке "Бориса Годунова" и

"Хованщины" Мусоргского, разделила, как это ни печально, судьбу всех

новаторских произведений живописцев XIX века... Достаточно вспомнить хулу и

осуждения, вызванные полотнами Делакруа и Курбе, чтобы установить некую

преемственность воздействия талантливого нового на реакционные круги

салонных рутинеров, угождавших вкусам сильных мира сего.

"Боярыня Морозова"... Будто огромное окно распахнул мастер в сверкающую

холодом зимнюю, чарующую Русь. Всю радугу песенных красок - от червонных до

бирюзовых и шафранных, от алых и багряных до кубово-синих и лазоревых -

представил кудесник Суриков. Всю гамму сложнейших психологических

состояний - от напряженной, исступленной ненависти до тихой грусти

сострадания. Буйное веселье и злое ехидство, веру и безверие, тьму и свет,

доб ро и зло. Все это собрал художник и заключил в сверкающий оклад снежной

красы. Строгой и много-звонной.

Суриков нашел свой единственный и неповторимый ключ в решении

грандиозной по сложности колористической задачи "Морозовой". Он написал

холст, изображающий древнюю Русь самым современным методом, так называемым

пленэром, открытым импрессионистами.

Сочетание монументального по форме, силуэту, композиции холста с

современной реалистической манерой живописи позволило создать неповторимый

шедевр мирового искусства, который и вызвал на первых порах такой каскад

противоречивых мнений.

Итак, обратимся к прессе и строкам из писем тех лет.

В газете "Новое время" некий А. Дьяков, отдав дань некоторым качествам

"Морозовой", писал:

"Истории, точности факта художник пожертвовал всем: эстетическим

чутьем, красотой произведения, - и картина вышла положительно грубою... Все

грубо, топорно, дико".

Читая эти строки, невольно вспоминаешь рецензии на великие творения

Жерико, Делакруа, Курбе, Мане, напечатанные во французских газетах.

Но Дьяков идет дальше своих европейских коллег: он ставит под сомнение

надобность писать правду.

"Но при всех несомненных и очень крупных достоинствах картина Сурикова

невольно вызывает вопрос: следует ли писать историческую картину, строго

придерживаясь данной эпохи... В интересах одной грубой правды".

Но обратимся к мнениям других.

Стасов писал: "Суриков создал теперь такую картину, которая, ио-моему,

есть первая из всех наших картин на сюжеты из русской истории. Выше и дальше

этой картины и наше искусство, то, которое берет задачей изображение старой

русской истории, не ходило еще... необыкновенные качества картины...

увлекают воображение, глубоко овладевают чувством...

Сила правды, сила историчности, которыми дышит новая картина Сурикова,

поразительны".

И далее, разбирая достоинства картины, Стасов говорит:

"Нас не могут более волновать те интересы, которые двести лет тому

назад волновали эту бедную фанатичку, для нас существуют нынче уже

совершенно иные вопросы, более широкие и глубокие... Мы пожимаем плечами на

странные заблуждения, на напрасные, бесцельные мученичества, но не стоим уже

на стороне этих хохочущих бояр и попов... Нет, мы симпатичным взором

отыскиваем в картине уже другое: все эти поникшие головы... сжатые и

задавленные, а потому не властны они были сказать свое настоящее слово.

...По-моему, еще мало удерживать свято и хранить нерушимо русские темы,

задачи, характеры, физиономии: надо, чтобы и краска, и колорит, и воздух

картины, и солнце, и мрак, и все, все было свое... Одним словом, надо, чтобы

все наше художественное слово было столько же собственное, свое, нынешнее,

как художественное слово, "речь" у Толстого во "Власти тьмы", у Пушкина в

"Борисе Годунове", у Островского, Гоголя и т. д. Тут нет ничего чужого,

никакой Европы, не то что уже в сюжетах и типах, но и в изложении речи,

форме фраз и слов... Только Суриков и, может быть, Репин (после Перова и

Федотова) избавились от греха иностранности".

Вскоре Стасов пишет Третьякову:

"Павел Михайлович!

Я вчера и сегодня точно как рехнувшийся от картины Сурикова! Только о

том глубоко скорбел, что она к Вам не попадет, думал, что дорога при Ваших

огромных тратах. И еще как тосковал!!! Прихожу сегодня на выставку и вдруг:

"Приобретена П. М. Третьяковым". Как я Вам аплодировал издали, как горячо.

хотел бы Вас обнять".

Суриков создал целую галерею чудесных портретов. В них нашла отражение

вся его любовь к своему народу, к родине.

- Каждого лица хотел смысл постичь, - рассказывал художник. -

Мальчиком еще, помню, в лица все вглядывался - думаю, почему это так

красиво! Знаете, что значит симпатичное лицо? Это то, где черты

сгар-монированы. Пусть нос курносый, пусть скулы, а все сгармонировано. Это

вот и есть то, что греки дали - сущность красоты. Греческую красоту можно и

в остяке найти... Женские лица русские я очень любил, не порченные ничем,

нетронутые...

Особенно удался мастеру портрет Емельяновой. Это о ней мог бы сказать

Некрасов:,

Есть женщины в русских селеньях С спокойною важностью лиц, С красивою

силой в движеньях, С походкой, со взглядом цариц...

По будням не любит безделья, Зато вам ее не узнать, Как сгонит улыбка

веселья С лица трудовую печать.

"Взятие снежного городка"... Художник так рассказывал о создании этого

полотна:

"И тогда от драм к большой жизнерадостности перешел. Написал я тогда

бытовую картину "Городок берут". К воспоминаниям детства вернулся, как мы

зимой через Енисей в Торгошино ездили... За Красноярском, на том берегу

Енисея, я в первый раз видел, как "городок" брали. Мы от Торгошина ехали.