А. Блок. Его предшественники и современники
А. Блок. Его предшественники и современники читать книгу онлайн
Книга П. Громова – результат его многолетнего изучения творчества Блока в и русской поэзии ХIХ-ХХ веков. Исследуя лирику, драматургию и прозу Блока, автор стремится выделить то, что отличало его от большинства поэтических соратников и сделало великим поэтом. Глубокое проникновение в творчество Блока, широта постановки и охвата проблем, яркие характеристики ряда поэтов конца ХIХ начала ХХ века (Фета, Апухтина, Анненского, Брюсова, А. Белого, Ахматовой, О. Мандельштама, Цветаевой и др.) делают книгу интересной и полезной для всех любителей поэзии.
Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала
ответственно к тому, как, в каких связях находится дореволюционное
творчество поэта с его новыми, высшими достижениями. Возникает вопрос об
оценке значительнейшего явления предреволюционной культуры в эпоху
огромного исторического перелома. Но дело еще и в том, что претерпевает
серьезные изменения сам характер блоковского историзма. При этом
обнаруживаются новые противоречия. Они не случайны, как не случаен и тот
факт, что именно Блок оказался в состоянии не только принять революцию, но и
отобразить ее по-своему в искусстве. А тут уже речь идет о месте Блока в
границах советской культуры, о его творческой судьбе в новую эпоху. Есть
единая внутренняя логика в эволюции большого художника, и есть нечто
специфически новое, то, что появилось в творчестве Блока в революционную
эпоху и без этой эпохи немыслимо. В первые же месяцы после Октябрьского
переворота в творчестве Блока происходит коренной перелом в виде резкого
скачка, своего рода взрыва; едва ли можно думать, что во взрыве этом не
участвовал предшествующий комплекс блоковских духовных исканий. С этой
точки зрения весьма примечательны внутренние соотношения между первым
программным выступлением поэта после Октября, его статьей «Интеллигенция
и революция», заканчивавшейся в те же дни, когда начата была его великая
поэма, и «Двенадцатью». Но, в свою очередь, «Интеллигенция и революция» не
случайно включалась Блоком в его книгу публицистики «Россия и
интеллигенция» в качестве завершения и итога дореволюционных статей на
темы о «народе и интеллигенции». Итог не повторял предшествующее (хотя и
был внутренне с ним связан), но представлял собой новое качество; это новое
качество не случайно вызвало взрыв негодования в буржуазных литературно-
общественных кругах как раз в связи с ясно проступавшим одновременно
родством этого нового ряда мыслей со вскоре после статьи «Интеллигенция и
революция» появившейся поэмой «Двенадцать». Стоит сопоставить статью
«Интеллигенция и революция» (1918) хотя бы со статьей «Народ и
интеллигенция» (1908), как сразу же бросится в глаза резкое отличие: если в
дореволюционной статье основным для Блока было констатирование факта
трагического разлада между культурными слоями старого общества
(«интеллигенцией») и широкими народными массами, разлада, проистекающего
из особенностей исторического развития, из раздельного и неравномерного
движения того и другого слоя в истории, то в новой статье поразительнейшей
чертой является решительное утверждение творческого характера устремлений
народа на революционном этапе его развития.
Не рознь в развитии разных слоев общества и не разрушение старых форм
жизни характерны в первую очередь для новой, революционной исторической
ситуации, но именно творчество, — и само разрушение, даже стихийно
осуществляющееся, необходимо понять в связи с творческим началом
революции: «Что же вы думали? Что революция — идиллия? Что творчество
ничего не разрушает на своем пути? Что народ — паинька?» (VI, 16). Блок и
раньше не утверждал, что народ — «паинька». Силу ненависти, накопленную в
социальных низах, он никогда не склонен был недооценивать. Ново здесь то,
что решительно и безоговорочно в народной революции утверждается ее
творческое начало как пафос созидания новых форм жизни: «Что же задумано?
Переделать все. Устроить так, чтобы все стало новым; чтобы лживая, грязная,
скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и
прекрасной жизнью» (VI, 12). Блок и раньше искал духовную силу,
историческую жизнедеятельность именно в народе; в этом смысле
«Интеллигенция и революция» безусловно связана с прежним Блоком, особенно
же — с лирикой, с тем рядом стихов, где Блок искал народный характер.
Конечно, Блок и в дореволюционный период говорил о наличии огромной
потенциальной творческой энергии в народе, о наличии в нем «могучей силы и
воли», однако « творческое» в народе для тогдашнего Блока «не знает способа
применить себя» (IX, 276). Утверждая «могучую» творческую силу народа, сам
дореволюционный Блок не знает, как эта стихийная сила могла бы перейти к
историческому созиданию. Это связано с недостатками перспективных взглядов
Блока на историю. Поэтому, стремясь в лирике изобразить трудового человека,
человека массы, Блок видел его не прямо, непосредственно, но в особом
ракурсе, сквозь образ интеллигента (циклы «Заклятие огнем и мраком» и
«Кармен»). Поэтому ни в лирике, ни в публицистике дореволюционного Блока
не было и не могло быть столь законченного и целеустремленного
отождествления созидательного начала истории с народной революцией, как в
статье «Интеллигенция и революция». В движении самого Блока такая ясность
и последовательность утверждения созидательного, творческого смысла
революции представляет собой подготовленный всем его предшествующим
развитием скачок, мировоззренческий взрыв.
В свете этого взрыва более углубленным, прояснившимся и твердым и
вместе с тем чрезвычайно трагически противоречивым предстает историзм
Блока. Обращаясь к русской интеллигенции, Блок утверждает в более резкой и
исторически ясной форме единство общественного процесса и в связи с этим —
нравственную ответственность за прошлое: «… но ведь за прошлое — отвечаем
мы? Мы — звенья единой цепи. Или на нас не лежат грехи отцов? — Если этого
не чувствуют все, то это должны чувствовать “лучшие”» (VI, 15). С огромной
силой ответственности Блок осмысляет социальные аспекты русской истории в
связи с настоящим, особо подчеркивая духовные преимущества общественных
верхов в социальных противоречиях прошлого: «Почему валят столетние
парки? — Потому что сто лет под их развесистыми липами и кленами господа
показывали свою власть: тыкали в нос нищему — мошной, а дураку —
образованностью» (VI, 15). Основной пафос блоковской статьи — пафос
трагических противоречий старой личности, могущих быть разрешенными в
революции. «Музыка революции» и должна разрешить эти противоречия. Тут
Блок глубоко историчен. С беспощадной ясностью обнажаются исторические
причины трагизма старого сознания.
Но здесь же обнаруживается и ограниченность блоковского историзма, еще
более, чем прежде, обострившаяся в революционную эпоху. Социальные
противоречия старой России объясняют сегодняшнюю драму образованной
части старых верхов. Но в эту своеобразную диалектику истории вовсе не
включается определенная часть старого общества. Буржуазные слои в
собственном смысле слова оказываются вне этого общего исторического
движения, они, по-видимому, представляют собой просто балласт истории, а не
реальный элемент ее движения. К «музыке истории» вообще какая-то часть
общества вовсе не имеет отношения: «Я обращаюсь ведь к “интеллигенции”, а
не к “буржуазии”. Той никакая музыка, кроме фортепьян, и не снилась. Для той
все очень просто: “в ближайшем будущем наша возьмет”, будет “порядок” и
все — по-старому» (VI, 17). Сила блоковской ненависти к буржуазным слоям
общества необычайно возросла именно в процессе развертывания революции, и
она обеспечивает беспощадную резкость художественного их изображения,
скажем, в «Двенадцати». Опирается она, эта ненависть, на выключение
буржуазии из истории. И тут-то одновременно в блоковской статье открываются
корни своеобразного историзма поэта. Прежние построения Блока о народе и
интеллигенции можно было в какой-то степени ассоциировать с идеями
позднего Достоевского и Ап. Григорьева. В революцию становится особенно
ясно, насколько близко подходит блоковское осмысление русской истории к