Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 1. 1905–1941 гг.

Остается четыре дня. А там, должно быть, сплошная выселка. Хоть в пыль разлетись, а план хлебозаготовки не выполним.

Старик только что пришел с собрания, известил вздыхая: на нас, кроме десяти неуплаченных рублей, еще накинули двадцать.

– Хоть со двора уходи, – сказал он.

– Это за сопротивление, – рассудила бабка.

– Говорят, в ямах…

Ванька Козин ворочает делами. Ныне актив и себя за слабую работу по хлебозаготовке оштрафовал по пять рублей, а Васю Васильева – на сто.

Санечку из колхоза выгнали за то, что не прикрепляет к себе быков. Еще предупредили: сделаем так, как с Васиной женой.

Холодный ветер очистил от облаков северную часть неба. Неужели за тем далеким горизонтом придется устраивать жизнь… Власть, наверное, не будет снабжать продуктами: ей не до людей…

Морозно. На юге застыли неподвижные облака. Ветру их не достать. Зима все сильней захватывает свою власть.

Пришел с работы отец, новость принес: муки не дали и работу бросили. Без муки дела нет. С часу на час ждем, вот придут и скажут: «Убирайтесь». А куда? Хоть на снег падай.

Нет жалости к человеку. Это ж зверство. Другое дело, если бы нас поймали с хлебом или с нашей стороны какое вредительство – за это следует. А то ведь работали честно, сейчас у нас до пятисот трудодней. Разве не доказательство преданности колхозу! Нет?

Некоторые говорят: ты, мол, шкуру свою спасаешь, работая в колхозе…

Подбираются до хозяев-колхозников. Если их выселят, с оставшейся беднотой реветь будем. Они ни арбы, ни ярма сделать не смогут.

Второго бригадира нашей бригады, Мишку Калинчонка, посадили. Перед тем, как запереть его в холодную, один из агитбригады забрался на верх потолка, затаился там. После в кладовую и Мишкину жену. Думали, что они заговорят насчет хлеба, а Мишка шепотом жене: «Скажи Николаю, чтоб камыш прибрал…»

И жену выпустили.

На собрании Сериков спрашивал: «А што представляет из себя Николай Шпынев?»

Этот парень все время был сельисполнителем. Дядя его – Николай Виссаревич – сейчас секретарь колхоза. Он в ГПУ не одного спрудил…

Меня разбудил Сериков и коротко приказал:

– Иди сюда! Вышел.

– Буди Козина Ивана, пускай сейчас же готовит сводку о ночной работе по всем видам и потом с ним зайдете ко мне.

В бригадном доме все спали, сплошным храпом дышали обе хаты. Бабка Данилиха гремела рогачами – стряпалась у печки.

На шейке возле грубки, свернувшись калачиком, лежал Козин. Разбудил…

…Сводка готова. Зашли к Серикову. Он написал еще записку.

…Десятого января – выселка. Кому-кому, а нам в первую очередь. Дед по наряду за половой ездил за Осинов, весь день проездил, промерз. Прибежал запыхавшийся сельисполнитель:

– На собрание!

Скрипят порожки, люди идут на собрание…

Штабных еще нет. Все сидят в ожидании: кто спит, кто за разговорами. Вошли штабные, уполномоченный Сериков:

– Почему валеж? Спите? Вставайте!

Открыли собрание.

– Товарищи, агитировать вас теперь не будем, об этом говорено много. Теперь будем принимать меры к тем, кто саботирует хлебозаготовки.

Мы сейчас, до собрания, наметили оштрафовать мясом Калмыкова Михаила. Он является братом бригадира Виктора Калмыкова. Отсюда можно полагать, что возможность по хищению хлеба у них была: живут они на отшибе, что хочешь могут сделать. Так вот, граждане, правильно ли мы подошли к этому? Может, нет? Другого оштрафовать?

Молчат все, как воды в рот набрали.

– Оштрафовать, заставить вскрыть яму! Не откроет – еще раз оштрафовать… два, три… до тех пор, пока признается.

Бригадное переходное знамя, прикрепленное к крыльцу, трепыхалось, как птица, связанная за ноги.

Гудел встревоженный лес. Глухо и одичало.

День хмурился белесым морозным небом. Еще до сумерек открыли собрание. Выступал Сериков: «Нынешний день должен быть окончательным днем в переломе выполнения хлебозаготовок. Разбили вас всех по десятидворкам, а вы по-прежнему не хотите выполнять…

Скажите мне: будем выполнять план по хлебозаготовке или нет? Чего ж вы, паскуды, молчите? Ну?!»

Сериков не добился от толпы нужных результатов. «К черту всех». А потом, немного успокоившись, начал допрашивать по одиночке:

– Хлеб брала?

– Карманом…

– Ты!

– Озаток нагребла…

– Будем выполнять?!

Молчание.

– Вы скажете мне! – раздраженно стучал кулаком по столу Сериков. Толпа немела. Потом начинал один голосок, а за ним подхватывали:

– От хлебозаготовок не отказываемся, но… выполнять нечем… – Сериков впился глазами в толпу и яростно крикнул:

– Если вы мне к двенадцати часам не сделаете перелом в работе – пересажаю председателей десятидворок!

Собрание наметило подозрительные дворы, и прямо с него пошли проводить повальный обыск. Правда, решение это вскоре отменили, но в плане оставили четыре двора: новосела «Петлюры», Филарета Лосева, Варьки Уласовой и «Шамохи». У новосела и Варьки рыли не особенно (Уласова – сестра красноармейца).

У Филарета развалили грубку, печь, пол проломали и ничего не нашли. То же самое сделали у «Шамохи».

Промерзшие, посиневшие вернулись ни с чем. Только и новостей: печи поломали, да бригадир по нечаянности железной тростью пропорол до мосла ногу Катьке Козиной.

…Сериков и Ушаков, нагнувшись над столом, пишут в два карандаша. Второй передал писульку первому, тот ее прочел и сказал: «Давай конверт. Запечатаем. Так нельзя».

Вручили мне конверт, и я поехал в правление. Тут председатель Шевченко и секретарь партячейки Богатырев.

– Я сегодня хотел и не хотел, – говорит секретарь, – а посадил одного за «еврейские погромы».

– Что это за «погромы»? – сощурился присутствующий райпрокурор Кузнецов.

– Повальный обыск делают, ломают печи, полы…

– А разве неверно?

– Што? – коршуном набросился секретарь партячейки Богатырев, погрозил пальцем:

– О-о-о, друг, погоди, погоди…

Шевченко шмыгнул носом, покосил взгляд на посыльных.

– А ну, пошли к чертовой матери! – крикнул предколхоза на нас, сельисполнителей.

– Так ответ дайте ж, – сказал я.

– После, после! – орал Шевченко.

Начальники захлопнулись дверью и долго ругались, спорили: правильно ли при обыске печи ломать?

Мне дежурить остается одни сутки, а там пойду узнавать насчет работы. Пустота на душе, ко всему горькая и отвратительная безразличность.

Умылся, сел завтракать. Вместо хлеба на столе лепешки из обмолоченных кукурузных кочанов. Невкусные, одна мякина, но деваться некуда. Правда, тянется еще картошка. Доедим, а там, если не возьмут корову, – зарежем ее. Не пропадать же?..

Все бы это ничего, но Сериков хочет вышвырнуть нас из дома. Куда идти? Зима. Холод. Неужели жизнь угаснет бесследно? А? Как выпутаться из этого положения?

Гонит ветер вихрастые тучи, и они, устав от долгого пути, бесшумно сбрасывают свой груз: метель. И кажется, что эти бездомные счастливее нас, потому что вечно странствуют и не нуждаются. Да и гордой воли их никто не лишит.

Солнце! Ты даешь людям энергию для того, чтобы они использовали ее, улучшали свою жизнь. Но люди нашей планеты не умеют владеть ею. Путаются и злуют.

Своим неторопливым шагом идешь ты, наша молодая жизнь. Что мы видим сейчас в тебе хорошего? Все хорошее как под воду ушло, а поверх остался мусор серых неприветливых дней. Единственное в голове – как прийти к счастливому будущему? Другие наоборот: ждут готового. И таких большинство, они ничуть не заинтересованы своей работой, делают как-нибудь, как отбывают наказание. Они не живут настоящим. Все это складывается в мучительные трудности, ведь коллективный труд еще не вошел в сознание, в кровь молодых, и люди мечтают о единоличной жизни.