Город страшной ночи. Поэма

В предел безгрешный, райскую страну.

И вот уж я младенец, чист и мал,

Играю под присмотром милых глаз,

О, если бы тогда я увидал

Себя таким, каким я стал сейчас, —

Зарылся б с громким плачем маме в грудь

И долго в ужасе не мог уснуть».

И заново пополз он. Я с лица

Снял паутинку, прежде чем уйти:

«Начнет все вновь он, избежав конца,

В предродовую тьму его пути,

В утробе он сокроет естество,

И Рок превратный не найдет его.

Но даже если так, сколь тяжек труд —

К вратам рождения ползти тебе,

Когда ворота смерти близко ждут!

Ведь есть закон, коль есть закон в Судьбе:

Небывшему вольно придти всегда,

А бывшему – вновь быть уж никогда».

XIX

Темна, сильна теченьем, глубока,

Порой морскими водами полна,

В тиши бессонной плещет, – та река

Рекой Самоубийц наречена:

Ведь, что ни ночь, другого горемыку,

Отчаяньем гонимого, без крика

В забвенье кутает ее волна.

Бросается с перил моста один,

Как будто движет им угар шальной;

Другого цель – добраться до глубин

И медленно исчезнуть под водой.

А третий в лодке, в призрачном тумане,

В пустынном смерти ищет океане,

Оставив мир пустынный за собой.

Так гибнут они все от своих мук,

Их даже не пытаются спасти,

Гадая вместо этого – а вдруг

И я приют в воде решу найти,

Когда, устав от боли, нетерпенье

Святое переборет уверенье,

Что всех нас ждет покой в конце пути.

Коль этот трагифарс приелся нам,

Зачем им каждый так же увлечен?

Чтоб роль с грехом исполнить пополам;

Увидеть, чем там следующий сезон

Нас подивит; избавить от кручины

Друзей по поводу нашей кончины.

Но те, кто дома, – сколь блажен их сон!

Но это все – всего на одну ночь:

Всего-то ночь мучений переждать.

И вот усталым векам уж невмочь

Глаза и мозг открытыми держать, —

И мысли, чувства, все твои печали

Во сне нахлынувшем тотчас пропали,

В том сне, что никому уж не прервать.

XX

Усталый, у колонны я присел,

К ней прислонившись; лунный свет густой

На площади здесь небольшой кипел,

Вздымалась справа темнота скалой:

Там был собора западный фронтон,

В утес могучий тьмой преображен.

Перед собором, как я мог взглянуть,

Больших двух статуй открывался вид:

Лежащий сфинкс, в сплошной тени по грудь,

И ангел, лунным светом весь облит,

Они, прекрасны формою, светлы,

На фоне не терялись той скалы.

На крестовину голого меча

Бессонный ангел руки возложил,

Готовый будто поразить сплеча

Того, что взгляд спокойный устремил

Куда-то вдаль – невидяще упер

В пространство свой завороженный взор.

От тех фигур не отрывая глаз,

Я вдруг впал в одурь – в это забытье,

Что мантией свинцовой душит нас,

Сон тяжкий насылая. Но чутье

Внезапно различило резкий звук,

И я от ступора очнулся вдруг.

Разбились оземь с шумом громовым

Воскрылья ангела – и вот лежат.

Теперь воитель лишь с мечом нагим

На сфинкса направлял упорный взгляд,

Но тот глядел, все так же отрешен,

Ничем в сем мире не отягощен.

Я погрузился в сон больной опять —

И вновь дремоту резкий звук прервал:

Остался меч расколотым лежать.

С воздетыми руками тот стоял,

Беспомощный, – но сфинкс и не моргнул,

Как будто, не смежая век, уснул.

Заснул и я назло делам чудным,

Но страшный треск потряс меня во сне:

Разбился ангел с шумом громовым,

И голову слепую в стороне,

У лап чудовища, увидел я,

Недвижного, как центр бытия.

Клонящейся луны свет колдовской

Соделал храм страннейшей из картин.

Была вся площадь залита луной:

Обломки ангела, сфинкс-властелин.

Я в величавый всматривался лик —

И бездна приоткрылась мне на миг.

XXI

От северного гребня недалек

Нагорья голого унылый вид,

Отсель на запад, юг и на восток

Сбегает град полого; здесь сидит

На троне Идол, мощный, триумфальный —

Жены крылатой облик колоссальный

Ступенчатый венчает там гранит.

В раздумьи наклонилася вперед,

Щеку подперши левою рукой,

Уперт в колено локоть в свой черед,

Над книгою закрытой пред собой

В деснице циркуль держит. Хоть открыты

Глаза широко, в тучах дум размыты

Окрест все виды, темен взгляд прямой.

Слова бессильны тут – но всем подряд

Знаком сей вид: его изобразил

Три сотни, шесть десятков лет назад

Художник истый, что так скорбен был:

Снасть плотницкая и прибор там точный

У ног ее – союз весьма непрочный

С борзою псицей; сон ее сморил.

Весы, часы, квадрата волшебство;

На жернов рядом мальчик мрачный влез,

Как у голубки крылышки его,

Во что-то вникнуть тщится позарез.

А крылья у нее сродни орлиным,

Но слишком слабы, чтоб поднять к вершинам

Телесной мощи горделивый вес;

И крылья эти, и на волосах

Венок потешный; хмурое чело,

Все в мыслях мрачных и тоскливых снах;

Ключей домашних связка, и зело

Свободно платье – твердое при этом,

Как панцирь с металлическим отсветом;

И ноги, что ступают тяжело,

Комета над пустыней вод морских

И радуга, массивная весьма,

За деревушкой домиков простых;

Псоглавый бес из мест, где правит тьма,

Ей прозвище раскрыл без упущений

На свитке среди солнечных владений:

Та «МЕЛАНХОЛЬЯ» – за чертой ума.

Так мастер написал ее – и так

Обставил ее множеством примет:

Судьбы ее геройской верный знак,

Борьбы со Временем наглядный след, —

Непокоренной в горьком пораженьи,

Бестрепетной средь ярого горенья

Заката, что прервал ее рассвет.

Побита – все же действует она,

Устала – будет продолжать, тверда,

Упорной волею укреплена:

Ни мозг, ни руки не прервут труда,

И скорби за трудами все забудет,

Покуда Смерть, друг клятый, не рассудит

Сей поединок лютый навсегда.

Но словно мрак чернее тьмы ночной,

Во десять крат черней, чем тьмы напор,

Есть чувство хуже горести прямой,

Отчаянней, чем безнадежный спор,

Фатальней всемогущих обстоятельств,

Стоящих на пути ее искательств,

Которое туманит ее взор:

Что все равно борьбу крушенье ждет —

Успех Судьбой не будет оценен;

Что нем оракул всякий или врет —

Ведь ни один не боговдохновен;