Владислав Ходасевич. Чающий и говорящий

Но в своем романтическом экстремизме он и предвидел многое. Торжество черно-красной сотни было еще впереди, но оно действительно предстояло.

О литературной части журнала Ходасевич пишет немного.

Касаясь выпадов Святополк-Мирского в свой персональный адрес, он язвительно замечает:

«Именно потому, что я не способен обидеться на кн. Святополк-Мирского, я пишу о нем со спокойной совестью. Его оценкам я не могу придавать значения, потому что они часто и по весьма очевидным поводам меняются. Недавно Святополк-Мирский объявил Марину Цветаеву великою поэтессой и радовался чести быть ее современником. А всего два года назад, в своей антологии „Русская лирика“ он… вовсе не поместил ее стихов, заявив презрительно, что она — просто „безнадежно распущенная москвичка“.

Я не обижаюсь на него теперь, как не был польщен месяцев восемь тому назад, когда в журнале „Благонамеренный“ он писал, что мои стихи „никогда не разочаровывают“ и что „если бы у нас была Академия, никто не был бы более достоин войти в нее, чем… Владислав Ходасевич“. Увы! Все это слишком просто: тогда мы вместе с кн. Святополк-Мирским сотрудничали в „Благонамеренном“, а с тех пор наш критик вычитал в „ЛЕФе“ и „Красной Нови“, как надлежит отзываться о Ходасевиче».

Интересно, что в своей «Истории русской литературы», появившейся на английском языке в том же самом 1926 году (а написанной, несомненно, раньше), Мирский дает Ходасевичу характеристику хоть и парадоксальную, но уважительную и не лишенную проницательности: «Ходасевич мистический спиритуалист. Но в выражении своих интуитивных ощущений он иронист. Его поэзия есть выражение трагического и иронического противоречия между свободой бессмертной души и ее порабощенностью материей и необходимостью. Эта вечная тема выражена в его стихах с четкостью и изяществом, несколько напоминающими остроумие древних времен. Собственно, остроумие главная черта поэзии Ходасевича, и его мистические стихи обычно заканчиваются колкой эпиграммой» [632]. Сам же Владислав Фелицианович во второй половине 1920-х годов не упускал случая пустить стрелу лично в князя: именовал его в частных письмах Святополком Окаянным, вспоминал его отца, который некогда обещал России «либеральную весну» (как его сын обещает обновление советского режима) — «весна» та закончилась Кровавым воскресеньем.

Что до Марины Цветаевой, участие которой было для «Верст» очень важным (журнал и назван был по ее давней книге), то ее в середине 1920-х усиленно с Ходасевичем ссорили, причем с двух сторон: Марину ненавидели в окружении Мережковских, Ходасевича — в евразийских и лефовских кругах (а лефовцы, в том числе Асеев, были большими поклонниками поэзии Цветаевой и поддерживали с ней связь через Пастернака). Это влияло на отношение Владислава Фелициановича к цветаевской поэзии, которое и без того было неровным.

В 1923 году, когда Ходасевич и Цветаева не раз общались, «Ф. Маслов» поместил в четвертом номере «Книги и революции» довольно противоречивую рецензию на цветаевские книги «Ремесло» и «Психея». С одной стороны, он отмечает, что «судьба одарила Марину Цветаеву завидным и редким даром: песенным» и что «поскольку природа поэзии соприкасается с природою музыки, поскольку поэзия и музыка где-то там сплетены корнями — постольку стихи Цветаевой всегда хороши». С другой — что «книги ее — точно бумажные „фунтики“ ералаша, намешанного рукой взбалмошной: ни отбора, ни обработки», и что «в конце концов — со всех страниц „Ремесла“ и „Психеи“ на читателя смотрит лицо капризницы, очень даровитой, но всего лишь капризницы, может быть — истерички: явления случайного, частного, преходящего» [633]. Два года спустя он восторженно отзывается о «Молодце» (Последние новости. 1925. № 1573.11 июня), причем хвалит Цветаеву за такие вещи, за которые не стал бы хвалить другого поэта:

«Народная песня в значительной мере является причитанием, радостным или горестным; в ней есть элемент скороговорки и каламбура — чистейшей игры звуками; в ней всегда слышны отголоски заговора, заклинания — веры в магическую силу слова; она всегда отчасти истерична — близка к переходу в плач или в смех, — она отчасти заумна.

Вот эту „заумную“ стихию, которая до сих пор при литературных обработках народной поэзии почти совершенно подавлялась или отбрасывалась, Цветаева впервые возвращает на подобающее ей место».

Но уже в 1928 году, рецензируя книгу «После России» (Возрождение. 1928. № 1113.19 июня), Ходасевич спорит со знаменитой цветаевской формулой «С этой безмерностью — в мире мер», настаивая, что «всякое искусство все-таки именно мир мер, соотношений, равновесий». Отвергает он и принципиальную затрудненность, усложненность цветаевской поэтической речи: «Цветаева возлагает на читателя не непосильный, а принципиально невозлагаемый труд — расшифровывать словесную темноту, фильтровать звук, восстанавливать и угадывать ненайденную автором гармонию между замыслом и осуществлением» [634]. И все-таки он признается: «Сквозь все несогласия с ее поэтикой и сквозь все досады — люблю Цветаеву». Пожалуй, никто другой из поэтов-сверстников не удостоился от Ходасевича такого простого и обезоруживающего признания: Ахматову Ходасевич любил скорее благодаря родству поэтик, а не вопреки их различию, Мандельштама — ценил, не очень любя.

Тем не менее добрые личные отношения между Ходасевичем и Цветаевой восстановились лишь к началу 1930-х. Во многом их долгое расхождение стало результатом смешения литературы и литературных интриг с политикой.

С Георгием Ивановым и Адамовичем у Ходасевича явных политических разногласий не было. Но они раздражали его лично. У него вызывала недоверие стремительная идейная и личностная эволюция Адамовича, его «омережковение»: «…прямо от орхидей и изысканных жирафов — к „вопросам Церкви“ и прочему» [635](письмо Юлию Айхенвальду от 22 марта 1928 года). Второй «Жоржик» должен был раздражать его еще больше. Между тем Адамович, избавившись от гумилёвского влияния, стал относиться к поэзии Ходасевича лучше — по крайней мере, глубже ее понял. Его эссе о старшем поэте, опубликованное в 130-м номере «Звена» (1925. 27 июня), весьма примечательно. Вот лишь две цитаты:

«Чистота стиля в стихах Ходасевича удивительна. <…> Каждое слово на месте, малейшее слово живет полной жизнью и во всем своем значении. <…> Мне часто вспоминается мое первое университетское впечатление — Марциал. Этот старый пройдоха ничуть не поэт, конечно, но стилистически какое волшебство — его эпиграммы, по сравнению с которыми даже Пушкин кажется писавшим „темно и вяло“. Не знаю, учился ли Ходасевич у римлян. Похоже, что да» [636].

«Стихи Ходасевича — в плоскости „что“ — далеки от Пушкина настолько, насколько это вообще для русского поэта возможно. Прежде всего: Пушкин смотрит вокруг себя, Ходасевич — внутрь себя, и это решительно определяет его „гамлетовскую“ природу, его боязнь мира, его обиду, его неуверенный вызов миру» [637].

Очень многое из позднее написанного о Ходасевиче восходит к этой статье — от исследования Вейдле до оскорбительной формулы Святополк-Мирского: у Адамовича встречается слово «подполье», и он сомневается в том, «любит ли Ходасевич стихи».

В отношении к поэзии Ходасевича все было сложно. Гораздо проще дело обстояло в литературно-практических вопросах. «Гумилята» заняли прочное положение в «Последних новостях» и особенно в «Звене». Как позднее язвительно вспоминал Ходасевич в письме писателю Виктору Ирецкому от 26 июля 1930 года, «в то время старик Винавер носился с идеей газеты, которая служила бы Звеноммежду старой рус<ской> литературой и будущей, — эдаким хранилищем заветов. Когда наша честная компания здесь появилась, старик вообразил, что перед ним — „честная, отзывчивая молодежь“, „племя младое“, — по идейным причинам покинувшее сов<етскую> Россию. Они же все напирали на дружбу свою с Гумилёвым. Выходило, что и Жоржики чуть не погибли за родину. И вот Одоевцева и К° стали поддерживать священный пламень, возжженный Радищевым» [638]. Понятно, что Ходасевич в данном случае был прежде всего конкурентом. Это отчетливо проявилось в конце 1926 года, когда Владислав Фелицианович остался без работы.