Владислав Ходасевич. Чающий и говорящий

И вот десять лет спустя Куприн вдруг обращается к Ходасевичу с открытым письмом на страницах «Русской газеты в Париже» (от 3 мая 1924 года), издания монархического по направлению и «желтого» по сути, в котором он был постоянным сотрудником. Начинается оно так:

«Я знал Тебя, Владек, в первую пору нашей жизни, помнишь, на Выселках в Петровско-Разумовском, где я часто посещал вашу дачу и вашу милую семью. Правда, я глядел на Тебя немного свысока. Ты был штатский, а я военный. Я был кадет, а Ты приготовишка-карандаш. Мне было пятнадцать лет, а Тебе — одиннадцать — громаднейшая разница. Старший Твой брат Михаил был моим сверстником, а Тебя мы в свои секреты не допускали: молод еще».

Дальше Куприн (переходя наконец на «вы») вспоминает, как его юный знакомец вырос и стал «высоким, красивым мужчиной» и «недурным поэтом», правда, пишущим «несколько растрепе, в модном футуристическом темпе, с эпилептическими дерганиями, с презрением к труду, смыслу и музыкальности». И теперь, на правах старшего товарища, он корит «карандаша-приготовишку» за «грубую выходку с великой тенью Пушкина»:

«Каким тихим, скучным, неуклюжим ужасом веет от Вашей первой же строфы, запруженной четырьмя отрицаниями:

И разве эти две нижние строки — не гитарный перебор штабного писаря или не кусочек, выхваченный из „Конька-Горбунка“?»

Куприна возмущает все — обилие «шипящих и свистящих согласных», «ужасный канцелярский или поповский глагол „указует“». Да и сюжет стихотворения Ходасевича ему непонятен:

«И зачем Вам потребовалось исказить именно Пушкина? Правда, он был грозой плохих рифмачей. Нынешних поэтов он не тронул бы, потому что сразу признал бы их писания зато, что они есть: то есть за злую и дерзкую мистификацию, дурачащую нэповских модниц, снобов из ЧК и большевизанствующих приват-доцентов срока 1917 года».

Ходасевич ответил 18 мая в «Последних новостях». Заметив, что «еще в 1914… отзывался о Куприне как о писателе некультурном», он обращается к конкретным претензиям старого реалиста. Он пунктуально приводит примеры тройного, четверного и пятерного отрицания из Пушкина, причем из таких общеизвестных его произведений, как «Птичка Божия не знает…» или «Сказка о царе Салтане»; напоминает, что глагол «указует» используется в «Евгении Онегине», что Пушкин с горячим одобрением отозвался про сказку о Коньке-Горбунке и даже предложил для нее две первые строки. И завершает свои примеры так:

«Теперь Вы видите, Александр Иванович, что прежде, чем вступаться за Пушкина, надо его знать. <…> Чтобы быть писателем, надо быть человеком знающим, а не „птичкой Божией“. Надо учиться и работать. Это я говорил начинающим пролетарским писателям — то же вынужден сказать и Вам.

Боюсь, однако, что для учения у Вас слишком слабая память. <…> Вы, сверстник моего брата, родились в 1866 или 1867, а я в 1886. Когда Вам было пятнадцать лет, я еще не родился» [557].

Куприн пришел в ярость. 25 мая 1924 года в «Русской газете» появился его длинный текст под названием «Товарищ Ходасевич». Достаточно процитировать его завершение. Приведя фразу о «начинающих пролетарских писателях», сравнение с которыми должно было особенно его обидеть, Куприн пишет:

«С этим признанием я поздравляю товарища Ходасевича. Значит, он был в числе воспитателей и руководителей той семитысячной банды безграмотных сопляков с врожденной чесоткою языка, которая облаяла и оплевала все дорогое, чем духовно жила прежняя великая, интеллигентная Россия?..

Но если даже он обучал стихосложению этих ублюдков, то какая-то отдаленная жалостливая симпатия не позволяет мне верить тому, что, исполняя долг службы и повинуясь общему обычаю, Вл. Ходасевич писал оды по особо торжественным случаям: на пролетарский праздник, на выступление Троцкого, на приезд Дзержинского и на избавление Зиновьева от чирия. Нет, этого он не делал».

На это Ходасевич отвечать не стал, но конфликт не закончился. 11 июля Куприн в статье «Два юбилея», опубликованной все в той же «Русской газете», издевательски пишет о невероятной овации, которой на пушкинском вечере в Сорбонне было якобы встречено выступление Ходасевича — «начинающего, но высокоталантливого стихотворца»: «Тщетно более благоразумные зрители старались благоразумным шиканьем остановить пылких поклонников В. Ходасевича. Напрасно сам В. Ходасевич пробовал их урезонить: „Дамы и господа, я понимаю и ценю ваши восторженные чувства ко мне. Но будем все-таки приличными и справедливыми, вспомним, что сейчас не мой юбилей, а Пушкина. Поймите, что Пушкин отдельно, а я отдельно!“ Нет, толпа не вняла голосу любимца. До конца речи она кричала и аплодировала. Видно было только, как шевелятся губы и раскрывается рот славного стихотворца».

Удивительнее всего то, что спустя пять-шесть лет после подобного обмена любезностями Ходасевич и Куприн помирились и до конца жизни состояли в добрых отношениях.

В эти же месяцы мысли Ходасевича были заняты другой, несравнимо более серьезной полемикой, связанной с Пушкиным.

В 1923–1924 годах, в Саарове и позднее в Мариенбаде, Ходасевич решает написать книгу, в которой были бы собраны воедино его многолетние наблюдения над произведениями Пушкина. «Поэтическое хозяйство Пушкина» (такое название получил труд) частями публиковалось в «Беседе», а также в «Современных записках», «Русском современнике», «Воле России», «Днях», «Последних новостях». В начале 1924-го, еще не до конца дописав книгу, Ходасевич начал переговоры с издателями в России. Через Марию Будберг он связался с московско-ленинградским издательством «Книга»; но, не дожидаясь ответа, попросил Анну Ивановну на всякий случай поискать другого издателя. Для этого он передал ей оттиски из «Беседы» и копию рукописи одной ненапечатанной главы, посвященной «Русалке» Пушкина. Не поняв Ходасевича, Анна Ивановна предложила частному ленинградскому издательству «Мысль» (владелец Лев Вольфсон) недописанную книгу как готовую, а издатель сразу же купил ее и заплатил аванс.

Двадцать восьмого апреля 1924 года, узнав о случившемся, Владислав Фелицианович пишет бывшей жене:

«„Сердиться“, конечно, было бы глупо, потому что ты не хотела зла ни себе, ни мне. Но в очень трудное положение ты меня поставила. <…> Прошу несколько раз прочитать это письмо и поступить в точности, как я пишу. Итак:

1) Завтра я посылаю тебе рукопись всейкниги. Посылаю на адрес Ионова [558]. Сходи в Госиздат и забери ее. <…>

2)  Предложи рукопись Ионову для Госиздата.Если он возьмет, то верни аванс „Мысли“, получив из Госиздата. Если Ионов не возьмет книгу, то скажи „Мысли“, чтоб она издала книгу в том виде, который я посылаю, а не по твоему тексту. <…> Одни только „беседовые“ заметки плюс „Русалка“ — ничего не стоят. Мне будет за такую книгу стыдно. <…>

3) Кроме того, очень важно, чтобы книга набиралась не с листов, которые у тебя есть, а с посылаемых мною, т. к. в них много поправок и дополнений. <…>

5) Однако если „Мысль“ категорически откажется печатать все 13 (или 13 ½) листов, то в крайнемслучае согласись печатать те 9 (или 10) листов, которые ты ей продала. Но в этом случае я требую, чтобы на титульном листе стояло:

В. Х<одасеви>ч. „Поэтич<еское> хоз<яйство> Пушкина“. Часть первая» [559].

Ни одно из требований автора, кроме последнего, исполнено не было. Более того: к опечаткам «Беседы», пунктуально воспроизведенным «Мыслью», добавились новые; большая заметка о «Русалке» Пушкина, разделенная звездочками на мелкие фрагменты (числом 19), превратилась в 19 самостоятельных заметок; наконец, книга подверглась неграмотной редактуре: чья-то рука вписывала в рукопись Ходасевича неуместные эпитеты и искаженные цитаты. Прочитать корректуру Анне Ивановне не дали: «Мысль» торопилась выпустить книгу к пушкинскому юбилею.