Владислав Ходасевич. Чающий и говорящий

Ответ пришел не сразу, но он был именно таким, на какой рассчитывал Владислав Фелицианович. 6 августа 1922 года он пишет Анне Ивановне: «Анюточка, моя дорогая, письмо твое — тяжелое, но как я рад получить его! У меня нынче праздник. Я не буду оправдываться, просить прощения. Надо написать много делового. Но в другой раз напишу еще» [531]. «Деловое» — это были прежде всего денежные дела. Ходасевич пытался разрешить для себя трудную задачу: с одной стороны, бытье любимой и быть там, где легче дышится, а с другой — как-то обеспечить женщину, долг и вину перед которой он по-прежнему ощущал.

Анну Ивановну после отъезда мужа за границу оставили в ДИСКе, но лишили причитавшегося академического пайка, заявив, что командировка ее супруга «дутая». Ходасевич обратился за помощью к старой знакомой — Мариэтте Шагинян. К тому времени некогда восторженная мистическая барышня стала горячей сторонницей коммунистической власти. В своем приятии новой жизни она была истова и последовательна. В конце 1920 года, приехав в Петроград из Нахичевани, она напечатала в «Известиях» [532]за 9 декабря статью «Кое-что о русской интеллигенции», в которой обвиняла интеллигентов в житейской неприспособленности, неготовности переносить бытовые трудности «военного коммунизма». Сама она героически старалась соответствовать собственному идеалу: единственной из обитателей Дома искусств (по свидетельству Мандельштама) вышла на субботник по уборке снега; «ходила к большевикам проповедовать христианство» (это уже из воспоминаний Ходасевича); в порыве народолюбия делилась пайком с одной из дисковских горничных, «мерзкой, грязной бабой», обкрадывавшей постояльцев. С Владиславом Фелициановичем у нее сохранялись отличные отношения, стихами его она восхищалась, на выход книги «Путем зерна» напечатала прочувствованную и даже, как ни странно, неглупую рецензию:

«Лирический путь Ходасевича обратен обычному пути поэта. <…> Он начал сухо и желчно — горькой смесью соли и уксуса. <…> Но недобрая колючесть его странной, старческой молодости — не перешла в недоброе чудачество. Ходасевич, по мере того как другие поэты старели, линяли, шли на ущерб — очеловечивался и наполнялся. <…>

Поэт, которому в жару и блеске южного солнца „айдесская сквозь зной сквозит прохлада“, умеет на все, на покупку в руке, на мальчишку-газетчика, на хлеб в печи, на спичечный коробок… пролить ту важную и глубокую сосредоточенность, которая всем, из безобидно-всегдашних, делает вещи и события — вещами» [533].

Конечно, Шагинян, как почти все критики, отставала, так сказать, по фазе от поэзии Ходасевича, но это был вполне доброжелательный отзыв, не в пример рецензиям Адамовича и Георгия Иванова, не говоря уже об асеевской брани. Так что неудивительно, что Ходасевич обратился именно к Шагинян — человеку хоть и бестолковому, но дружественному и притом близкому к властям. В письме от 18 августа он просит ее поговорить с уполномоченным Наркомпроса Михаилом Петровичем Кристи («человек пожилой, мягкий, благожелательный» — так он характеризуется в «Некрополе») и «представить ему следующие соображения»:

«Писат<ельские> пайки суть вознаграждение за увечие,называемое отсутствием бумаги и типографий. Никакой опред<еленной> работы мы за эти пайки не исполняем. Не исполняю ее я и теперь. Но быть рус<ским> писателем я не перестал. <…> Разбогатеть за границей можно толькопонося Сов<етскую> Россию. На это я не пойду. След<овательно>, в матер<иальной> поддержке нуждаться не перестал. <…> Далее. Если моя командировка безденежная, т. е. я не получил на нее денег… <…> — то значит ли это, что надо отнять и паек? Казалось бы — наоборот.

Я получал 1½ пайка. След<овательно>, Нюра принималась в расчет. Теперь я уехал. Значит ли это, что Нюра исчезла с лица земли или не нуждается в куске хлеба?» [534]

Аргументы эти выглядели не особенно убедительно: в частности, никакого отсутствия бумаги и типографий не наблюдалось с лета 1921 года, а обстоятельства, предшествовавшие «командировке» Ходасевича и Берберовой, были всем хорошо известны. В конце записки Ходасевич приводит еще одно соображение: оказывается, вдова Гумилёва, Анна Николаевна, продолжает получать паек спустя год после его расстрела. Примечательно, что позднее Владислав Фелицианович ставил Шагинян в вину то, что она, будучи обременена семейством (дочь, пожилая мать), после гибели Гумилёва вселилась в просторную елисеевскую баню, выжив оттуда вдову казненного поэта.

Так или иначе, паек Анне Ивановне вернули, хотя и не благодаря посредничеству Шагинян, а с помощью Альберта Пинкевича, председателя Совета экспертов при Комиссариате просвещения Союза коммун Северной области, доброго знакомого Горького. Но этого было явно мало. В 1922–1924 годах Ходасевич старается зарабатывать столько, чтобы хватило и ему с Берберовой, и его жене в России, но в условиях полуэмиграции это оказывается крайне трудным делом.

В течение 1922–1924 годов Ходасевич пытается по возможности печатать одно стихотворение или статью в двух изданиях — за границей и на территории СССР, с тем чтобы гонорары за советские публикации получала Анна Ивановна, а за заграничные — сам автор. Но на родине Ходасевича печатали почти исключительно аполитичные частные журналы («Россия», «Русский современник»), которые сами дышали на ладан — ни один из них не пережил 1925 года. Из русских журналов, выходящих в Европе, он — кроме «Беседы» — с первых же месяцев после отъезда стал постоянным автором «Современных записок». Этот журнал с 1920 года издавался в Париже несколькими видными членами партии эсеров. Одним из его соредакторов стал Вадим Руднев — тот самый, что был городским головой в конце 1917 года; врач по профессии, он вовсе не разбирался в литературе, но и не делал вид, что разбирается. Другой соредактор, Илья Фондаминский (псевдоним — Бунаков), человек светский, живой и наделенный многообразными интересами, пытался отслеживать модные литературные веяния. Стремление «соответствовать» было в его случае сильнее собственных немудреных вкусов: «Он честно старался понять, почему стихотворца-фельетониста Лоло и Сашу Черного нельзя печатать в „Современных записках“, хотя все понятно в их стихах и они очень мило звучат, а Цветаеву и Поплавского печатать надо, хотя как будто не все понятно и стих не так звучит» [535]. Третий соредактор и секретарь журнала, Марк Вишняк («сноб, долгоносый болтун», по характеристике Ходасевича), был единственным, кто действительно хоть что-то понимал в предмете, которым занимался [536].

Позднее Владислав Фелицианович так охарактеризовал направление «Современных записок»: «Судьба с самого начала поставила журнал в положение чуть ли не единственного прибежища для очутившейся на чужбине литературы всех школ и течений. Все эти обстоятельства и подсказали „Современным запискам“ их литературную политику, которую нередко зовут консервативной. <…> В основе литературной политики „Современных записок“ лежит… естественное в данных условиях и единственно посильное данному составу редакции стремление — дать место всему, что представляется в нашей текущей литературе наиболее выдающимся. Однако же, не имея собственных литературных идей и стремлений, другими словами — не имея принципиального критерия в выборе материала, как осуществить ей свою задачу, скромную, но вполне полезную и отнюдь не легкую? Тут единственный путь — не гоняясь за неведомым, неиспытанным — сосредоточить внимание на том, что уже в известной степени себя зарекомендовало» [537]. Поскольку сам Ходасевич к моменту отъезда в полуэмиграцию уже обладал именем, предложение сотрудничать поступило сразу же. Первые публикации в «Современных записках» относятся еще к берлинскому и мариенбадскому периодам его жизни.