Владислав Ходасевич. Чающий и говорящий

Какие-то крохи из заработанного он пытался передавать в Россию, но вскоре пересылать деньги стало невозможно; потом стали возвращаться с таможни и посылаемые вещи. Чтобы помочь Анне Ивановне, Ходасевич устроил ей работу — переводы французских романов. Но работать было трудно: брошенная жена поэта еще плохо себя чувствовала, а главное, была в угнетенном состоянии. Неудивительно, что Анна Ивановна настойчиво допытывалась, когда Владислав Фелицианович вернется в Россию. Как ни унизительно было жить на средства бывшего мужа, на него была вся надежда.

Но как было Ходасевичу объяснить ей причины, удерживающие его за границей, — причем в письмах, посланных по почте, заведомо рассчитанных на перлюстрацию? [538]Вот фрагмент письма от 19 октября 1922 года:

«Не знаю, что мне делать сейчас в России, что я могу там заработать. Ты знаешь мое отношение к Сов<етской> Власти, знаешь, как далеко я всегда стоял от всякой белогвардейщины. И здесь я ни в какой связи с подобной публикой не состою, разные „Рули“ меня терпеть не могут — но в России сейчас какая-то неразбериха. Футуристы компетентно разъясняют, что я — душитель молодых побегов, всего бодрого и нового. И хотя я продолжаю утверждать, что футуризм — это и есть самое сволочное буржуйство, — все же официальная критика опять, как в 1918, стала с ними нежна, а с нами сурова. У меня нет уверенности, что моя „мистика“ не будет понята, как нечто дурное, и тогда мне в Р<оссии> житья не будет, печатать меня не станут, — я окажусь без гроша. А спорить и оправдываться я не стану, быть насильно милым — унизительно.

Я к Сов<етской> Вл<асти> отношусь лучше, чем те, кто ее втайне ненавидят, но подлизываются. Они сейчас господа положения. Надо переждать, ибо я уверен, что к лету все устроится, т. е. в Кремле сумеют разобраться, кто истинные друзья, кто враги» [539].

Письмо явно написано не только для адресата, но и для властей (в расчете, что цензоры доложат по назначению). Постоянные указания на то, что он — не враг власти, что у него нет перед ней никаких прегрешений («кроме нескольких стихотворений, напечатанных в эмигрантской прессе»), что футуристы — «бывшие члены Союза русского народа» (конкретно имелся в виду футурист-пушкинист Бобров), регулярно появляются в письмах Ходасевича жене до середины 1924 года. Активным недругом Ходасевича в ряду футуристов всех мастей был в первую очередь Асеев, который вслед за статьей в «Красной нови» напечатал рецензию на «Тяжелую лиру» в новосозданном журнале «ЛЕФ». В начале рецензент полностью приводит текст «Искушения» — единственного в книге отчасти политического стихотворения, которое выражает романтическое неприятие нэпа (чувство, не чуждое и самому Асееву, если на то пошло), чтобы затем глумливо перетолковать его:

«В переводе с церковно-славянского это, очевидно, разговор автора с редактором ГИЗа. В первой строфе, рассерженный невниманием к „красоте“, автор угрожает перекувыркнуть скрытую им во время изъятия ценностей тассову лампаду и забыть „друга веков“ Омира. Истерический темперамент его обрушивает горькие упреки на „рассеянную рать“ революции, причем эту „рассеянность“, конечно, должно понимать отнюдь не как распыленность, а лишь как невнимательность к произведениям г. Ходасевича. По его словам, рать эта сумела отвоевать лишь одну свободу — свободу торговли. <…> Третья строфа начинается с „вотще“, что для товарищей, давно не читавших священного писания, требует разъяснения: вотще значит напрасно. Итак: напрасно на плошали пророчит гармонии голодный сын. Голодный сын гармонии в передаче значит: г. Ходасевич. И его-то „благих вестей“ не хочет благополучный гражданин [540].

Кто этот последний?.. Очевидно — нэпман? — подумает недальновидный читатель. Ничуть не бывало. Для тех — г. Ходасевич знает это — свобода торговли священное и неотъемлемейшее право. А этот, кто „увенчал себя одной свободой — торговать“, кто мешает голодному сыну гармонии продать свои потрепанные бобры с плеча Баратынского по вольной цене, этот ужасно нервирует Ходасевича своим скрипом из редсектора:

Если это точное указание, оно очень дельно и уместно: в самом деле, неудобно все-таки изрядные суммы, скопляющиеся за день в Гуме и в Госторге, держать в каком-то колпаке. То ли дело сейфы Рябушинского и Морозова…

Остальные стихи „Тяжелой лиры“ не менее двусмысленны и тяжеловесны» [541].

Очевидно, это был явный литературный донос, причем лживый. Другой донос исходил от старого знакомого Ходасевича — Семена Родова, который в статье «„Оригинальная“ поэзия Госиздата», напечатанной в редактируемом им же ортодоксальнейшем журнале «На посту», призвал к ответу госиздатовских редакторов, публиковавших на казенный счет идеологически сомнительные, «буржуазные» книги, в том числе «Версты» Цветаевой, сборники Шенгели, Клычкова, Поликсены Соловьевой и др.

Разбор «Тяжелой лиры» он начинает с «Музыки», которой дает такую характеристику: «Сознательно или ненамеренно Ходасевич дал в этом стихотворении злую сатиру на современную буржуазную литературу? Буржуазные писатели врут кто во что горазд, выдумывают чудеса, пускаются в мистику, и даже обыватель перестал им верить, только „мешать не хочет и досады старается не выказать“. „Музыка“ эта, так долго вводившая в обман читателей, начинает становиться все более и более подозрительной даже дородным Сергей Иванычам, последним жертвам „чистого искусства“» [542]. Дальше идет стандартная характеристика «поэта уходящего класса»: «В жизни ничто его не интересует, ничто не прельщает. Единственное, что ему осталось, — это его собственное „я“, в которое он может замкнуться, уйти даже и от тех „дурных снов земли“, которые иногда могут привидеться задремавшему „мудрецу“. Но увы! и с его собственным „я“ дело обстоит очень и очень неважно. Оно не более, как червяк, который рассечен тяжкою лопатой событий».

Затем Родов переходит к интерпретации поэтических образов, проявляя при этом во все времена свойственное советской критике сочетание прямолинейности и изобретательности. Оказывается, автомобиль с черными крыльями — «и есть революция, которая разрушила „простой и целый“ мир буржуа», а в стихотворении «Лэди долго руки мыла» политический смысл и вовсе однозначен:

«1) От преступления лэди Макбет прошло — 300 лет, от революции — 6 лет.

2) Лэди Макбет не спится — 300 лет,

Вл. Ходасевичу не спится — 6 лет.

3) Лэди Макбет не спится из-за совершенного ею преступления.

Требуется найти:

Из-за какого преступления не спится Вл. Ходасевичу» [543].

В иных условиях такая выходка могла бы вызвать у Ходасевича иронию, но при советской власти она могла иметь совсем не шуточные последствия. При этом в заграничной печати на «Тяжелую лиру» появлялись совершенно иные отзывы — хотя бы те же статьи Андрея Белого и Глеба Струве. К ним стоит прибавить еще восторженный отзыв Юлия Айхенвальда в «Руле» от 12 января 1923 года (некогда Ходасевич беспощадно высмеял пушкиноведческие опусы известного критика, но в 1922 году в Берлине у них неожиданно установились добрые отношения). Все это не могло не влиять на настроение поэта и на его намерения.

Были и личные причины, препятствовавшие возвращению. По переписке общаться с Анной Ивановной было хотя и трудно, но возможно. Но столкнуться с ее откровенным и беззащитным страданием лицом к лицу… В письме от 1 августа 1923 года Ходасевич касается этого прямо: «Кроме советской, мне нужна твоявиза на въезд в Россию. <…> Подумай хорошенько и просто, спокойно, по-человечески скажи мне: сможем ли мы ужиться в Питере (в Москву я ехать не хочу. Терпеть ее не могу [544]). <…> Можешь ли ты гарантировать, что наши встречи будут происходить в таком тоне, чтобы не сделаться предметом всеобщего поганого любопытства и злорадства? <…> Со своей стороны — даю слово, что ни тени, ни призрака невнимания, неуважения к тебе, ничего дурного ты не увидишь ни от меня, ни от Нины. <…> Постараюсь сделать так, чтобы никому не пришло в голову подшучивать, подсмеиваться и даже жалетьтебя» [545].