Дневник 1953-1994 (журнальный вариант)

26 ноября.

Запишем и это: в Калькутту я сегодня не вылетел; дал телеграмму: «Выехать не могу по состоянию здоровья». Обманул, хотя, может быть, и не так много в этом обмана, как кажется. Сегодня в «ЛГ» нападки на статью Кардина в «Вопросах литературы», а начато с моей статьи: «негативная, тенденциозная». Да, круговую оборону они держат хорошо; дружно и подловато. Приходят письма с выражением поддержки: все меня утешают, а утешать меня незачем: я и так не горюю, я ведь этого ожидал, это же норма. В Союзе писателей в результате бурного съезда ничего не переменилось, и нравы, и политика руководства — прежняя. Пропади они пропадом.

Статья для «Науки и религии» идет туго; есть во мне какая-то растерянность: видимо, треволнения из-за московского «варианта» все-таки сказываются. Нет-нет да и задумаешься.

Часто звонит Богомолов. По его просьбе Лазарев звонил Быкову, рассказывал московские новости, то есть о «литературном терроре» (выражение Богомолова) против меня и других.

Землю едва припорошило, неприятные, резкие ветры, что-то вокзальное, непрочное, временное. Вспоминаю пятьдесят шестой год, рассуждаю об историческом витке в тридцать лет, поднимается какая-то подзабытая молодая радость, но остужается то тем, то этим, и главное — откуда во мне взяться прежней молодой вере? И все-таки — чуть-чуть больше надежды, и эта вера, и прежний энтузиазм поднимутся, возродятся.

Иногда на улице, в книжном магазине, на почтамте встречаю Виктора [301]. Когда замечаю его раньше, чем он меня, ловлю себя на желании отвести взгляд, не смотреть, пока совсем не сблизимся, пока он меня не увидит. Виктор болеет, и эта штука, носящая имя Паркинсона, упрямо делает свое дело, и ему все труднее совладать с руками, а скрыть от посторонних взглядов вообще невозможно. «Бедные, бедные мы крестьяне», — как говорил наш Никита в детсадовскую пору.

В ноябрьской книжке «Октября» прошли стихи Набокова с предисловием Вознесенского. На этом возвращение Набокова приостановлено. Этот железный, жестяной псевдодемократ Феликс напрасно думает, что он надолго окажется в победителях...

Об этом обо всем должно быть стыдно думать: не стоит того, это даже не суета, а хуже, ниже суеты.

И меня ведь в нее включают, не оттого ли и скверно на душе?

УЖЕ ОТКРЫТ НОВЫЙ СЧЁТ

Из дневниковых записей 1987 — 1994 годов.

1987. 2 января.

Вместо Индии были Новгород и Старая Русса. Пришлось прочесть книжки Балашова, Б. Романова и Слипенчука, — за тыщу страниц, и присоединиться к «экспедиции» Залыгина. В ее состав вошли Крупин, Сергей Есин, Руслан Киреев, Г. Кострова (как представитель изд-ва «Молодая гвардия»), Т. Полторацкая (от Союза писателей РСФСР) и Жора Елин (от «Литературной России»). Днем позже нас в Новгород прилетел Василий Белов. Официальное название нашей экспедиции: выездное заседание Совета по прозе СП РСФСР (возглавляет Совет Залыгин). Тема заседания: проза новгородских писателей: кроме мной перечисленных — Марк (?) Колосов и Десятсков. Над одной из центральных улиц Новгорода был протянут плакат: «Привет мастерам российской прозы». Ходить пешком нам не давали, да и времени свободного не было: то соборы, то выступления и встречи. Ни разу прежде не ездил я в такие писательские путешествия, хотя Залыгин звал и прежде. Вот съездил, буду теперь знать и вряд ли когда соберусь еще. И компания оказалась неплохой, и возможная «несовместность», — или несовместимость, — не успела обнаружиться, все равно: нагрузка для души неоправданная. То, за чем ехали, уместилось в четыре часа разговоров (заседали в просторном каби-нете директора областной библиотеки; библиотека расположена в здании бывших присутственных мест, где какое-то время служил Герцен; парадный вход оказался почему-то закрытым; вместо дверей было приспособлено окно, благо окна не нынешние, и в окно — по заснеженным мосткам, пригибая голову), — разговоров не очень-то, на мой взгляд, обстоятельных, хотя именно из-за них, надо думать, переживали новгородские литераторы. Крупин не постеснялся мне сказать, что приехал, не прочитав романа Балашова, но свое выступление начал именно с этого романа, продемонстрировав знание первого десятка страниц и еще нескольких наудачу — из середины книжки. Хуже того, он и других авторов, видно, читал выборочно, поскольку говорил бегло и неопределенно. Вот чего не знаю, — заметил ли Залыгин эту едва-едва прикрытую «легкостью слога» недобросовестность? Будь обсуждение обстоятельнее, конкретнее, не заметить — было бы невозможно. А так, — что ж, — сошло с рук. И до объективности оценок — тоже было далеко. Сама обстановка и состав участников обсуждения (местные журналисты, представители обкома партии и т. д.) не располагали к полной откровенности. В итоге — обтекаемость, хотя разговор-то мыслился (кем? устроителями? такими «несведущими», как я?) профессиональным. А как говорить правду, когда наши оценки могут сказаться на дальнейшей жизни писателей в родном городе? Вот и возникала недостаточная конкретность, округлые рассуждения. А надо было бы услышать правду о своем романе тому же Борису Романову, мурманскому крепкому морячку, большому патриоту и человеку самоуверенному. Но обошлось, а он даже намек на возможную критику роману воспринял болезненно, хотя роман разваливается даже при самом чутком критическом прикосновении...

4 января.

Потом Романов был пьян, крепко, на удивленье, в автобусе, по дороге на Валдай мы сидели с Залыгиным, а он — через проход, и все зависал надо мной и пытался что-то выговорить, — знал, помнил, что мы с Крупиным сегодня уезжаем, — и спешил высказаться, — подмывало его сильно, но язык не слушался, и связ-ности хватало на самое начало фразы, а потом — заклинивало: «Говорят, что вы — главный рупор...» — и заедало, взмахивал рукой и замолкал, а потом опять собирался с силами: «Насчет романа не могу, не согласен...» — и опять — взмах рукой и падает на свое сиденье... Когда приехали в ресторан, где нас ждал обед и посуда местных — каких? керамических, стеклянных (?) фабрик, — Романов исчез; потом мы узнали, что он отключился, и по распоряжению сопровождавшего нас зав. сектором печати обкома его погрузили в милицейский «газик» и отвезли к матери, живущей где-то около Валдая, куда вся экспедиция и должна была после обеда отправиться, но уже без нас с Крупиным...

Насчет «рупора» надо, видимо, понимать так, что я стал «чужим» рупором — «сионистским», должно быть. Правда, намеков в этом роде больше я не слышал. Когда выступали в монастырских стенах (бывший монастырь св. Антония) Новгородского пединститута, мне прислали записку с вопросом, как я отношусь к реформам Петра I? Я ответил, что отношусь «спокойно» и к т. н. «славянофилам» себя не причисляю. Конечно, Романов и Балашов — националисты, но разные, и Белов, к примеру, охотно толковал с Романовым и мурманским писателем (тоже бывшим моряком) Масловым и с Крупиным, но с некоторой настороженностью относился к Балашову, зная, что он исповедует «веру» Л. Н. Гумилева. То есть сходство воззрений не было абсолютным и о теории гумилевские спотыкалось. Однако, когда в застолье начиналась критика современных порядков, нравов, искусства, системы просвещения и всего прочего, образовывалось единство, и я вдруг испытывал редкое чувство какого-то неудобства. При всем своем критицизме я не хотел почему-то присоединяться к обличеньям, в них угадывалось что-то привычное, почти профессиональное, хоровое, что-то легкое и чрезвычайно часто — неубедительное... Подумалось: сделали общим местом поношение нигилистов прош-лого века, а сами ведь хуже их, ниже их, потому что «корень зла», вами открытый, — задолго до вас открыт и многими уже рублен-искромсан, да толку нет, хоть и загублены миллионы жизней... Конечно, они ужаснутся, если укорить черносотенцами и продолжателями позднейшими, но у всякого явления такого рода есть своя логика: продлите центральные идеи до завершения и практического во-площения, и вы получите хорошо знакомые результаты...