Дневник 1953-1994 (журнальный вариант)

Очень все интересно; концы с концами сходятся плохо, но тем-то и интереснее. Упоминаются «противники-оппозиционеры». Говорится, что у «противников он вызывал прямо-таки животную ненависть: подумаешь, праведник» (39). Животная ненависть у политических противников, у оппозиции? И при чем тут «праведничество»? Праведничество раздражает неправедников, а они вовсе не обязательно в оппозиционерах. У политических оппонентов обычно находятся более веские причины для борьбы. Да и вообще эта дозволенная информация о трагическом событии должна быть хорошо рассчитана, но к какому выводу подталкивает нас этот расчет? Или — к двоякому выводу: кому как нравится и кому как ближе?

В Норвегии к власти пришло социал-демократическое правительство во главе с женщиной. По нашему ТВ мелькнуло: стоят веселые, молодые женщины с цветами в окружении фоторепортеров. Комментатор промолчал, что в правительстве — семь женщин. Это я уже услышал по западному радио. Не та, выходит, информация. Информация — не та, когда подталкивает мысль в нежелательном направлении. Вполне можно задуматься над тем, как представлены женщины в наших высших органах власти.

26 мая.

Опять побывал в Москве: отвез в «Советский писатель» рукописи Семина (те, по которым работал), взял там сигнальный экземпляр своей книжки [290]; побывал в «Новом мире», «Вопросах литературы» и у Богомолова. Десятитысячный тираж книжки (по плану 20 тысяч) меня огорчил; никто заранее мне о такой возможности не сказал. «Разбогатеть» мне так и так не удастся, ничего не поделаешь. Зато книжка существует, и этого уже достаточно. А какая она, я пока думать не могу. Пока я надеюсь, что стыдиться мне нечего. Вычитал и отослал верстку антибондаревской статьи (планируется в седьмой номер). Если ее не постигнет судьба статьи о Трифонове, то мне есть чего ждать.

Сложнее обычного впечатления от встречи с Богомоловым. Что-то почти неуловимое было иначе, чем всегда. Не внешне, а в круге, затронутом разговором. Не в первый раз заметил совпадения некоторых выражений и фактов с письмами Бакланова. На этот раз: «сорок первый год» (в связи с катастрофой на АЭС)...

Я и прежде думал, что строго судить Быкова не все имеют право. Бакланов тоже не раз шел на компромиссы, и я помню это.

Москва полна пестрых толков и слухов о Чернобыльской трагедии. Уже толкуют о диверсии и шпионе <...> Впрочем, наши костромские телевизионщики (то есть собкор по Костроме Женя Житков и его жена), разумеется, повторяя московское, говорят, что это — их ответ на несчастье с «Челленджером». Даже ходит анекдот, что в оперативном освещении драмы «Челленджера» советские газеты опередили американских коллег: объявили за трое суток до того, как это случилось.

2 июля: позавчера вечером, в воскресенье, вернулся автобусом со съезда [291]. Произошли некоторые события: я оказался избранным в правление СП СССР и в секретариат. В список правления я был включен заранее, в секретариат попал по предложению Бакланова. Выборы правления — тайные: против меня — 9 голосов. Женя Сидоров попал в секретариат по предложению Ваншенкина. Что-то во всем этом было приятное и неприятное. Напрасно пошел вслед (вместе) за Быковым и Баклановым на приеме за поперечный стол (для секретариата?). Переживал, что там оказался. Увидел вблизи Верченко — что-то жирное, большое, мясистое.

Все ближе осень и с нею — армия. Попадет сын в университет или не попадет, итог тот же: армейская униформа. До революции студентов брали в солдаты за провинность. В сегодняшнем нашпигованном ядерным оружием мире армию держат огромную, и никому из управляющих нашим государством не приходит в голову, что обществу и народу надо объяснять (и доказывать) и это: почему забирают в армию студентов?

На съезде я чувствовал себя хорошо и выступил на комиссии по критике, кажется, удачно. В первый вечер сидели в номере у Адамовича с Быковым и Распутиным. Еще один вечер у Оскоцкого: Быков и Брыль. Еще вечер у Оскоцкого: корреспондентка софийской «Народной культуры» брала у нас с Валентином интервью. Может быть, я и совершил ошибку, но вечером 28-го не пошел к Богомолову (поздно вернулся от Володи), хотя там должны были быть: Карпов, Поройков и Бакланов. Быков на приеме при мне заговорил с Вороновым (заведующий отделом культуры Цека) о том, что вот, дескать, вам редактор «Нового мира». Воцарилось неловкое молчание, и я, не выдержав, пробормотал с улыбкой, что это «сложный вопрос», и разговор свернул в сторону. Потом я себя ругал: какой тут «сложный вопрос», когда просто «нос не дорос». Но в оправдание себя подумал: а разве Карпов — в уровень Твардовскому? Я по крайней мере сделал бы все, чтобы приблизиться именно к этому уровню. Когда же в присутствии Баруздина, Видрашку, Бакланова и еще кого-то стали обсуждать, что меня нужно поставить на место Озерова [292], подавшего в отставку по болезни, я гораздо удачнее дал понять, что отношусь ко всем этим разговорам как к чему-то «теоретическому», так как ни о чем подобном речи не шло, да и мне все эти должности — не с руки.

Вроде бы и статья об «Игре» увидит свет, хотя лучше подождать, пока не придет журнал. Статья может вызвать взрыв негодования бондаревских сторонников.

3.7.86.

Секретарь Союза — чушь какая-то. Несерьезно все это.

«Чудовищная лотерея поколений», — хотел я написать, думая о судьбе героев «Карьера» (В. Быков).

М. б., это и правомерно — так написать, все-таки исключительные обстоятельства.

Но, читая рукопись К. Щербакова (много о театре, о постановке классики — Островского, Чехова, Щедрина), я подумал, что он чересчур мрачно изображает (оценивает) ситуацию XIX века (70 — 90-е годы). Я понял, что была нормальная жизнь и так она и воспринималась изнутри.

5 июля.

Меня избрали одним из 62 секретарей Союза писателей СССР. Все это вместе, и мое избрание в частности, какая-то чепуха. С оторопью вспоминаю Верченко. Разворачиваясь, он даже толкнул меня за тем столом. Он занимает место на трех человек.

Шутливый разговор с Черниченко: «Квартира у вас хорошая?» — спрашивает он меня. «Средняя». — «А дача есть?» — «Нет». — «Машина есть?» — «Нет». — «Убеждения есть?» — «А это есть».

Убеждений всегда было вдоволь; вдосталь.

По телевидению показывают торжественное открытие игр Доброй воли. Нечто ослепительное, всеохватывающее, всеотражающее, многотысячное, пестрое и богатое. Это мы можем. Мы это всегда могли. Вспомни парады физкультурников при Сталине. Теперь мы можем это еще лучше. С живыми картинами во всю трибуну стадиона: «Три богатыря», к примеру. Никто не спрашивает, сколько это стоит, и никто не подумает об этом сообщить. Это и есть воля государства.

Наши дни проходят, а все это остается неподвижным.

Октябрьская революция представляется мне столь же фантастическим событием, как и полет американцев на Луну. Все это отодвигается, и начинаешь думать: а было ли?

Особенно трудно себе представить семнадцатый год начиная с февраля, когда ходишь по многолюдным улицам, среди спешащей толпы, снующих автомобилей, в магазинах. И, конечно, особенно летом.

Поистине мы терпеливый и покорный народ, и лишь наше искусство, наша литература выдают наше нетерпение и наше непокорство.

8.7.86.

На Лавровской звонили, было шесть вечера [293]. Что за праздник, он не знал. В звоне не было чистоты, и оборвался он с какой-то небрежностью. Все равно приятно, что звонят. Правда, ему мешало, что походило на то, как бьют в большую консервную банку. Не хватало уверенности, что то, во что били, колокол. Недостаток ощущался то ли металла, то ли удара и раската.