Дневник 1953-1994 (журнальный вариант)

4. Народ — это мы все вместе.

5. Но как выявить волю всех нас вместе?

6. Референдум.

7. Но вы говорите о контроле. Значит, народ должен иметь что-то, что способно контролировать.

8. А надо ли контролировать? Нужен ли такой орган? И нет ли уже существующих органов, достаточных для этой задачи?

9. Самый простой ответ, что все давно уже есть и беспокоиться нечего.

10. Не менее прост ответ, что, создав секретную организацию, народ должен держать ее в секрете и защищать ее секретность.

11. Но эта организация не более чем государственный комитет, т. е. министерство? И надо бы знать, во что оно обходится, каков его бюджет?

Надо написать вопросник из самых простых вопросов. Они должны исходить из здравого смысла, и только.

Разросшиеся безмерно права армии и госбезопасности.

Чем больше на их стороне прав, тем меньше прав соответственно — у народа.

Права не могут расти у тех и этих. У одних больше, у других — на столько же меньше.

Государство в существующих формах отвратительно. Оно норовит заполнить все пространство жизни, оно хочет сочиться сквозь поры.

Государство, сочащееся сквозь поры.

«Власть отвратительна, как руки брадобрея».

Государство занимает очень много места; ему не помешало бы потесниться; людям хочется дышать свободнее.

Сколько же мы прощаем нашей Конторе! А прощаем?

27 июля.

Сегодня, играя в футбол, повредил левую ногу. На неделе дважды ходил на корт — опять теннис лет через двадцать: большого же искусства я достигну.

Новостей из Москвы никаких; Кожинов в «Литгазете» ухитрился еще до выхода «Вопросов литературы» обругать мою статью (Стасик говорит, что «ВЛ» послали в «Литгазету» протест [294]).

Много читал в последние дни. Когда за что-то переживаешь, читать легче, чем писать. Хотя и пытаюсь писать (продолжать прошлогоднее) о нашем Левиафане. Смесь воспоминаний, домысла, публицистики.

Смотрел телерепортаж о пребывании Горбачева во Владивостоке; на этот раз беседовал он с людьми (с толпой, размещенной поодаль; и как столбы — высокие, примелькавшиеся телохранители) получше, поестественнее, чем обычно. И вдруг после этих кадров и роскошного военно-морского парада-представления отчетливо подумалось: слишком много места занимает в нашей жизни государство и все норовит еще больше оттеснить людей. Оно хочет быть главным в человеческой жизни, а надо бы ему держаться поскромнее, «позастенчивее», не лезть в душу и судьбу человека с такой безапелляционной убежденностью в своем праве. Оно хочет быть в центре нашего внимания и более всего стремится — подчинять и властвовать. «Умаляться», то есть «отмирать» оно и не думает.

После семнадцатого года сфера жизни, заполненная государством, росла беспрестанно, не зная преград и удержу. В значительной мере это достигалось благодаря практическому сращиванию государства и партии, то есть подчинения государства партийной власти и превращению партии в первейшую государственную силу.

Прочел книгу о Бехтереве [295]. Автор — врач, преподаватель медицинского института, это слишком заметно, добросовестность (профессиональная) очень заметна, и, по сути, нет попытки понять целостно личность Бехтерева и его философию. Но все равно ощущение масштабности личности сохранено, передано, и многое, говорящее о нашем прошлом (о студенчестве, о достоинстве русской профессуры, об инициативности и независимости ее лучших, крупнейших представителей), волнует до слез. Как же много мы утратили — хотя бы в той же гласности, с какой обсуждались даже до Февраля важнейшие проблемы состояния и здоровья народа, общества, их прав и так далее.

Душа, говорят, кровью обливается. Не знаю, кровью ли, но бывают мгновения, что-то в грудной клетке становится горько и тепло, и все заполняется этой горькой, щемящей теплотой.

8 сентября.

О статье было слышно — звонили еще раз Богомолов, потом Бакланов, Можаев, писали Адамович, Брыль, Михаил Пархомов из Киева, Тимур Зульфикаров из Москвы и так далее.

26 августа в восемь утра с Томой встречали на пристани Гранина. Они с женой Риммой Михайловной на теплоходе «Александр Ульянов» плыли от Ленинграда до Плеса и назад — через Кижи и т. д. Мне удалось взять в «Молодом ленинце» черную «Волгу», и мы — а шел дождик — проехались по городу, побывали в Ипатии, заехали к нам. Вроде бы приняли мы наших гостей хорошо. Гранин был простужен, да и Римма Михайловна чувствовала себя неважно, — вот машина и выручила. Разговаривали хорошо, Гранину антибондаревская статья понравилась. По поводу недавнего выступления «Правды» по Черкассам [296] Гранин сказал, что «внутренняя борьба», происходящая у нас, его волнует больше международной политики. Рассказывал подробности, связанные с черкасской историей. В июле Гранины, как всегда, были в Дубултах, там же отдыхал Анатолий Софронов: уже после того, как перестал быть редактором «Огонька». Новое положение Софронова, видимо, смущало; видимо, с ним стали не столь предупредительно здороваться, и вот однажды он при встрече по пути в столовую — из столовой сказал Гранину: «Почему вы, Даниил Александрович, со мной не здороваетесь?» — «А я с вами никогда не здоровался», — ответил Гранин. «Ах так, — сказал Софронов с некоторым облегчением, — а то теперь со мной многие перестают здороваться, вот я и подумал!» На том и расстались. «И что же? — спросил я Гранина. — Вы стали с ним теперь здороваться?» — «Зачем же?! — ответил Гранин. — Все осталось по-старому».

Сожалею, что не расспросил Гранина о его новой повести (о Тимофееве-Ресовском), которая пойдет в «Новом мире» [297] и о которой чуть позже хорошо отозвался по телефону Залыгин. Когда были в Музее изобразительных искусств и смотрели в запасниках Честнякова, я спросил, имел ли Гранин кого-нибудь из художников в виду, когда писал «Картину». «Лентулова», — ответил Гранин. Кострома понравилась, и Гранин сказал, что они с Риммой Михайловной подумывали пожить несколько лет в провинциальном городе, да что-то не вышло. Подходила бы Старая Русса, но после войны из старой застройки почти ничего не уцелело: здания три-четыре, но в том числе — дом Достоевских. Расспрашивал Гранина о Василии Андрееве и Добычине, которых он упомянул в речи на съезде. Оказывается, оба они сгинули в конце тридцатых. По-моему, первый из них, если верно запомнил, был со Сталиным в Туруханской ссылке, и, когда посреди тридцатых обнищал — возможно, и пил, — то обратился к Сталину с письмом о помощи. В каком виде была оказана помощь, неизвестно, так как Андреева больше никто не видел. О «Плахе» Айтматова Гранин отозвался плохо, как о сочинении во многом искусственном. Спрашивал, собираюсь ли я перебираться в Москву. Что мне было ответить? — сказал, что продолжения разговора с Залыгиным, состоявшегося перед секретариатом в июле, не последовало. И ошибся: последовало — Залыгин позвонил 5 сентября и подтвердил свои летние намерения-обещания. Что ж, подумал я, будем ждать, а ждать придется, если вообще суждено чего-либо дождаться. С Вороновым Залыгин разговаривал, но тут нужно начальство повыше (видимо, Яковлев [298]), а оно в отпуске, — так что переговоры по «кадровым вопросам» продолжатся недели через три, как сказал мне Залыгин сегодня по телефону: я звонил ему, чтобы сказать свое мнение о романе Кондратьева «Красные ворота». Залыгин думал, что Бакланов отклонил роман — вдруг — напрасно, а я подтвердил, что не напрасно, по делу, да и «Дружба народов», вероятно, отклонила еще раньше, хотя кому бы, как не им, печатать продолжение «Встреч на Сретенке». К сожалению, роман написан бегло, даже небрежно и оценка сталинской деятельности неточна и недостаточна. Прекрасное знание цен, московских забегаловок и ресторанов — годы сорок седьмой — сорок восьмой — и крайне приблизительное описание художнических мастерских, институтов и тому подобного, что выходит за пределы быта. Жаль, но дело обстоит именно так: может быть, Кондратьеву писать романы противопоказано.