Заседание рейхстага обявляю открытым

В. И. Ленин в ответном письме одобрил политику, изложенную в Открытом письме («считаю его совершенно правильной тактикой»), и это Клару обрадовало. Но в ленинском ответе содержалась и серьезная критика.

«Вашу тактику по отношению к Серрати,— писал В. И. Ленин,— я считаю ошибочной. Всякая защита или Даже полузащита Серрати была ошибкой. А выход из Центрального Комитета!!?? Это, во всяком случае, самая большая ошибка! Если мы будем терпимо относиться к таким порядкам, что ответственные члены Центрального Комитета выходят из него, когда они остаются в меньшинстве, то тогда развитие и оздоровление коммунистических партий никогда не будет протекать нормально...

У нас так мало испытанных сил, что я действительно возмущен тем, что товарищи заявляют о выходе и т. д.».

Надо полагать, что, лишь получив это письмо, Клара Цеткин впервые полностью осознала, что совершила грубую ошибку, но связанное с ней время, полное горечи п страданий, еще не закончилось.

В руках у белых

Клара Цеткин находилась в радостном ожидании. Предстоял Третий копгресс Коммунистического Интернационала, первый, па котором она будет присутствовать.

Однако, когда в середине июня Клара отправилась в путь,— конгресс состоялся в Москве с 22 июня но 12 июля 1921 года — она была в подавленном настроении. С волнением ожидала Цеткип встречи с В. И. Лениным. Вызывал в ней беспокойство и самый конгресс.

«Тяжело, очень тяжело было мне сознавать, что я таким «нарушением дисциплины» очутилась в резкой оппозиции к тем, кто и политически и лично стоял ко мне ближе всего, т. е. к русским друзьям...

Что же думает Ленин по поводу всех этих надвинувшихся вопросов?»

Настроение Клары омрачилось неприятным инцидентом, происшедшим с ней в Латвии по дороге в Москву. Оно была арестована и почти чудом избежала смерти.

«Мы сошли в Риге с поезда,— рассказывал ее сын Максим, сопровождавший в этой поездке мать и ее секретаря,— чтобы пересесть из западноевропейского поезда в русский, стоявший на рельсовом пути с более широкой колеей. В эту минуту к матери и ее спутнице подошли двое мужчин, одетых в странные мундиры, которых я вначале припял за служащих отеля, предлагающих приезжим комнаты. Но они грубо схватили женщин за руки и заставили нх последовать за ними. Это были агенты латвийской полиции, тогда почти целиком находившейся в руках белогвар* дейских офицеров. Мне, следовавшему за женщинами на некотором расстоянии, удалось остаться незамеченным, очевидно, полицейским агентам было неизвестно, что я — сын Клары Цеткип.

Мою мать и секретаря доставили в полицию, обыскали, отобрали документы, деньги, ценные вещи, а затем подвергли допросу. Им сказали, что их доставят в такое место, где их наверняка ппкто уже не сможет обнаружить. Мать хорошо понимала, что, если полиция упрячет их в какую-нибудь маленькую тюрьму в глубине Латвии, навряд ли ее товарищам удастся их разыскать.

Женщин затолкнули в маленькую холодную комнату, где им пришлось пережить несколько тревожных часов. Уже к вечеру, когда кончался день, показавшийся им бесконечным, к ним вошел человек, объявивший хапжсскп-ласковым голосом, что они свободны и могут идти. С ним был иностранец, который их любезно приветствовал. Это был советский консул.

Все происшедшее объяснялось тем, что мне, к счастью, удалось добраться до советского посольства. Последнее настояло на освобождении арестованных. Удалось также спасти от рук полиции большую часть нашего багажа. Мы все вздохнули с облегчением, оказавшись в поезде, направлявшемся в Россию».

Потом стало известно, что белогвардейцы искали у Клары Цеткин материалы о разгуле белого террора в прибалтийских странах, в Польше и других государствах.

Самокритика

Дальнейшее путешествие в Москву протекало без происшествий. Вскоре по прибытии в столицу ее пригласил к себе В. И. Ленин. Когда Клара направлялась к нему, она сильно волновалась. •

«С момента моего ухода из ЦК немецкой партии нити моей переписки с русскими друзьями были оборваны, так что я об оценке Лениным «мартовского выступления» и «теории наступления» знала только по слухам и по догадкам, то опровергавшимся, то снова повторявшимся. Продолжительная беседа с ним несколько дней спустя после моего приезда дала мне недвусмысленный ответ на все вопросы...

Я не скрывала своей тревоги по поводу опасностей, которые, по моему мнению, угрожали немецкой партии и Коминтерну в том случае, если всемирный конгресс станет па почву «теории наступления». Лепин рассмеялся своим добрым уверенным смехом.

— С каких пор записались вы в число зловещих пророков? — спросил он.— Будьте спокойны, па конгрессе «теоретикам наступления» не придется особенно ликовать. Мы еще здесь. Думаете ли вы, что, свершив революцию, мы ничему не научились? Мы хотим, чтобы и вы из нее извлекли урок. Вообще можно ли это назвать теорией? Это — иллюзия, романтика, не что иное, как романтика. Поэтому-то она и была изобретена в стране «мыслителей и поэтов»... Мы не должны сочинять и мечтать. Мы должны оценивать трезво, совершенно трезво мировое хозяйство и мировую политику, если хотим вести борьбу против буржуазии и победить. И мы хотим победить, мы должны победить. Решение конгресса по вопросу о тактике Коминтерна и все связанные с этим спорные вопросы должны находиться в связи и рассматриваться вместе с нашими тезисами о положении мирового хозяйства. Все это должно образовать одно целое... Во всяком случае, русская революция может большему научить, чем пемецкое «мартовское выступление». Как я уже сказал, мне позиция конгресса не внушает никакой тревоги».

Потом, как признавалась Клара Цеткин своему другу Елене Стасовой, В. И. Лепин устроил головомойку, какой до этого никогда еще ей пе устраивал.

«Скажите, как могли вы совершить такую капитальную глупость, именно капитальную глупость,— убежать из ЦК? Куда девался ваш разум? Я был возмущен этим, крайне возмущен. Можно ли было действовать так безрассудно, не считаясь с последствиями такого шага, не поставив нас в известность об этом, не запросив нашего мнения. Почему вы не написали Зиновьеву, почему вы мне не написали? Вы ведь могли, по крайней мере, телеграфировать.

Я изложила Ленину все те основания, которые привели меня к этому решению (оно внезапно вытекло в связи со сложившейся тогда ситуацией). Он не согласился с моими доводами.

— Вот еще! — воскликнул Ленин с живостью.— Вы получили мандат в ЦК не от группы товарищей, а от партйи в целом. Вы не имели права отказаться от оказанного вам доверия».

Как потом рассказывала Клара, она твердо обещала ему никогда ничего подобного больше не делать.

Трудпо ей пришлось и на самом конгрессе. На пленарных заседаниях и в кулуарах Кларе пришлось выслушать много критических замечаний, справедливых и несправед-лпвых, упреков со стороны немецких коммунистов и коммунистов из других стран, причем некоторые очень больно ее задели. Среди критиковавших ее ораторов был Вильгельм Кёпен, молодой руководитель коммунистов Среднегерманского промышленного района. Она знала его еще ребенком, бывала в доме его родителей в Эймсбюттеле в Гамбурге, служила для него образцом, примером для подражания. Кёпен говорил о тех представителях левого крыла независимых социал-демократов, которые — как и он сам — незадолго до этого вступили в КПГ.

«Они порвали,— сказал Кёнеп,— со старым партийным руководством, веря в то, что обрели новое и лучшее. Это руководство они видели в Объединенной коммунистической партии, в новом ЦК, которым гордились, ибо в пего входили товарищи, имеющие огромный международный авторитет, находящиеся в трудную минуту серьезных сражений в гуще пролетарских масс. И этот Центральный Комитет пользовался огромным доверием со стороны тех рабочих, которые действительно хотели бороться. Из двух миллионов политически организованных рабочих около полумиллиона твердо решили пожертвовать для революции решительно всем. Большинство активно участвовало во многих боях, политических движениях, забастовках, продемонстрировав, что они — подлинные бойцы. Для них существовал лишь один вопрос: как надо бороться? И взоры их обращались к новому руководству, которое должно было решить этот единственно большой вопрос, остававшийся в Германии еще не решенным».