Дневник. Том 1

всегда работается исключительно легко. Пишет по ночам,

обычно с часу до четырех, потом ложится, в одиннадцать встает;

потом еще часа два работает днем.

— И вы заметьте, — говорит Мансо, который немного напо

минает чичероне, показывающего какую-то достопримечатель

ность, — заметьте, что ей нисколько не мешает, если ее преры

вают при этом. Это как вода, текущая из крана. Когда кто-ни

будь входит, она закрывает кран, вот и все.

— Да, мне совсем не мешает, если во время работы меня

прерывает какой-нибудь симпатичный человек, хотя бы кре

стьянин, зашедший побеседовать со мной.

22*

339

В этом уже явственно сказываются черты ее гуманности.

Когда мы прощаемся, она встает, пожимает нам руки и про

вожает до дверей. И тогда мы мельком видим ее лицо — неж

ное, изящное, доброе, спокойное; краски его уже поблекли, но

тонкие черты еще восхитительно вырисовываются на этом

бледном, спокойном, янтарного цвета лице. Есть в ее чертах

удивительная ясность и тонкость, и этого-то как раз и не сумел

передать последний ее портрет, где лицо ее вышло грубым,

особенно в слишком резкой линии носа. <...>

11 апреля.

На человеческое тело существует, по-видимому, такая же

мода, как и на облекающую его одежду. Торжество Ренессанса

в том, что длинное унылое тело Средневековья приобрело округ

лые формы и тощая богоматерь Мемлинга преобразилась в Ве

неру — высокую, стройную Венеру Гужона, которая не похожа,

однако, ни на пышнотелую Венеру Рубенса, ни на изнеженную,

пухленькую Венеру Буше — этих Венер XVII и XVIII веков.

22 апреля.

Сегодня вечером, в ложе Сен-Виктора, мы присутствуем на

премьере «Волонтеров» (первоначально это называлось «Наше

ствие»), пьесы, по поводу которой волнуется вся Европа и вот

уже две недели как Париж ходит ходуном; на представлении

ожидался чуть ли не открытый бунт — какие-то молокососы со

бирались якобы закричать «бис» в ту минуту, когда Наполеон

произносит слова отречения. И ничего этого не случилось. Бунт

был усмирен скукой. Пьеса Сежура способна была бы усыпить

самое Революцию. Пьеса еще глупее, чем постановка. Закон

ченный образец шовинизма, впавшего в детство. А Наполеон!

Канова изваял льва из сливочного масла *, а сей Наполеон вы

леплен из незабудок. Не чувствуется даже, как бывало когда-то

в Олимпийском цирке, силы убежденности, того дыхания прош

лого, которое во времена Луи-Филиппа и «пузанов» * заставляло

колебаться складки на знаменах Аустерлицкой битвы, не чувст

вовалось веяния Славы. Просто полицейская пьеса, которую

смотрят полицейские. В апофеозе видишь не лучезарную Славу,

а ножницы цензора. Легенда эта окончательно мертва — даже

в театре Вторая империя убила Первую. Тень Баденге * за¬

крыла высеченный на медали профиль Цезаря. <...>.

340

Апрель.

«Отверженные» Гюго — для нас глубокое разочарование *.

Не будем говорить о нравственной стороне этой книги: в искус

стве нравственности не существует; гуманные цели произведе

ния меня не касаются. К тому же, если хорошенько поразмыс

лить, это немного забавно — заработать двести тысяч франков

(именно такова сумма дохода от книги!), проливая слезы по

поводу народных несчастий и нищеты.

Но вернемся к произведению. Оно заставляет понять вели

чие Бальзака, величие Эжена Сю — и умаляет Гюго. Заглавие

не оправдано: в книге нет отверженных, больница не показана,

фигура проститутки едва намечена. Ни одного живого чело

века — действующие лица романа сделаны из бронзы, из гипса,

из чего хотите, но только не из плоти и крови. На каждом шагу

изумляет и раздражает совершенное отсутствие наблюдательно

сти. В ситуациях и характерах есть правдоподобие, но нет

правды *, той правды, которая в романе придает законченность

обстоятельствам и людям при помощи неожиданных находок.

В этом порок произведения и глубокая его беда.

Что касается стиля, то он напыщенный, напряженный, ка

кой-то задыхающийся и нисколько не соответствует содержа

нию. Это Мишле, вещающий на Синае. Никакого плана — чуть

не целые тома вводных эпизодов. Вы не чувствуете романи

ста, — в каждой строчке голос Гюго, одного только Гюго! Сплош

ные фанфары и никакой музыки. Никакой тонкости. Нарочи

тая грубость или прикрасы. Явное желание угодить толпе,

какой-то добродетельный епископ, нечто вроде бонапартистско-

республиканского Полиевкта; * ради неизменной погони за успе

хом автор боится задеть честь даже господ трактирщиков *.

Таков этот роман, который мы открывали как книгу откро

вений, а закрыли с твердой убежденностью, что это книга спе

кулятивная. Словом, — роман на потребу посетителей читален,

написанный талантливым человеком.

Французы — народ смышленый и грубый. Они не отли

чаются ни изысканностью, ни артистичностью натуры. Харак

терные черты и вкусы французского народа нашли превосход

ное воплощение в наших королях. Ни у какой другой нации

властелины не обобщают и не олицетворяют до такой степени

народный характер. Генрих IV — это король, милостью «бога

простых людей» из песни Беранже, и волокита. Франциск I —

король, перекочевавший со страниц Рабле на страницы новелл

341

королевы Наваррской: это — король-распутник. Людовик XV —

капризник, свинья и враль. Наполеон — это наша любовница,

это Слава. Людовик XVIII — вольтерианец, цитирующий Го

рация *. Луи-Филипп — вооруженный зонтиком Робер Макэр.

Людовик XIV — героический Прюдом королевской власти.

Все типы, все разновидности, все признаки французской

расы представлены на этих медалях: на них чекан националь

ного характера.

Что за удивительные люди, они тянутся к уродливому, не

полноценному, безобразному, незадачливому! Они любят безоб

разное, нелепое, вырождающееся, они ищут чудовищное в глу

пом, убогое в изысканном. Отсюда успех Бодлера, этого святого

Венсена де Поля, собирающего огрызки, этой навозной мухи в

искусстве. < . . . >

Воскресенье, 4 мая.

Эти воскресенья, которые мы проводим у Флобера * на буль

варе Тампль, — единственное наше спасение от воскресной

скуки. Разговор перескакивает с одного на другое; мы восхо

дим к истокам язычества, к происхождению богов, копаемся в

истории религий; от идей переходим к человечеству, от восточ

ных легенд к лиризму Гюго, от Будды к Гете. Страницу за

страницей вспоминаем великие шедевры; уносимся в далекое

прошлое; делимся своими мыслями или просто думаем вслух;

вызываем тени минувшего, роемся в своей памяти и откапы

ваем в ней, словно мраморные останки богов, полузабытые ци

таты, отрывки, фрагменты из разных поэтов!

Потом мы погружаемся в тайны чувственного, в неизведан

ное, в бездну противоестественных вкусов и чудовищных тем

пераментов. Извращения, прихоти, безумства плотской любви —

все это подробно обсуждается, анализируется, исследуется,

классифицируется. Мы философствуем по поводу маркиза

де Сада, теоретизируем по поводу Тардье. Мы срываем с любви

все покровы, поворачиваем ее во все стороны, мы словно раз

глядываем ее с помощью хирургического зеркала. Словом,

в эти беседы — настоящие исследования о любви XIX ве

ка — мы выкладываем материал для целой книги, которая ни

когда не будет написана, хотя это была бы превосходная книга:

«Естественная история любви». < . . . >

342

4 мая.

Один современный папаша, выговаривая сыну за его леность

и нежелание чем-либо заняться, обмолвился великолепной фра