Дневник. Том 1

«Чтение». Офорт Жюля Гонкура с рисунка О. Фрагонара

для них, как и сто лет назад, — это экипаж, балы, возможность

бывать в свете, особняк... Но по крайней мере тогда, сто лет

назад, девушка, становясь женщиной, обретала какие-то новые

интересы. Она предавалась каким-то порывам, познавала иллю

зии адюльтера. Изменяла мужу. Эти же, нынешние, хранят

верность — не своим супругам, нет, а своим каретам. Они вполне

довольны таким положением, чего же им желать? Если смот

реть на это прямо и называть вещи своими именами, подобный

брак — проституция, и самая гнусная. Женщина, продающая

себя из нужды, вызывает жалость. Женщина, продающая себя

ради богатства, вызывает отвращение. < . . . >

17 июня.

Продолжаю физиологический очерк, посвященный моей

двоюродной племяннице. Взглянем внимательно со всех сторон

на это жалкое стеклышко, покрытое амальгамой, в котором от

ражается пресловутый мир приличных людей с их ограничен

ностью, бессердечностью, с их тупостью, с их легковесными

предрассудками. Мудрость общества, заключенная в череп по

пугая.

В ее положении богатой девушки, заявила она мне сегодня,

поневоле выходишь за богатого, боишься, как бы кто не же

нился на тебе только из интереса. Поистине великолепный до

вод. Он под стать тому, который приводят обычно родители,

уверяющие, что копят деньги исключительно ради своих детей.

И все же, по существу, любовь к деньгам, к одним только день

гам настолько отвратительна, что к ней все же относятся как к

чему-то уродливому, позорному: самые растленные деньгами

души все же стыдятся показать эту любовь и укрываются за

всякого рода софизмами. Нет, на мой взгляд, отвратительнее

пороков, чем те, которые, подобно вот этому, сопряжены с лице

мерием.

Но особенно знаменательны в этой малютке ее представле

ния о религии — представления всего светского общества. Для

нее религия, это великое прибежище женщины, что-то вроде

модного фасона платья. Она усердно ходит к обедне — это так

элегантно. У нее есть свой духовник, как есть своя модистка,

г-жа Карпантье. Вера для нее — красивая приходская церковь,

где свершаются красивые свадьбы, где у дверей ее встречает

привратник, где произносятся то и дело громкие имена, где на

стульях красуются гербы и по воскресеньям она может сидеть

рядом с женщинами из хороших семейств.

23

Э. и Ж. де Гонкур, т. 1

353

Имя священника, его манера служить — вот что для нее

главное. Как-то она сказала, что если бы ее венчал какой-ни

будь другой священник, не тот, что венчал нескольких женщин

ее круга, она не чувствовала бы себя обвенчанной. Рождение

ребенка радовало бы ее потому, что крестил бы его аббат Ка-

рон, знаменитый аббат Карон, и она могла бы послать ему, как

это принято, двести франков в коробке с конфетами.

Во время церковной службы она сделает все возможное,

чтобы не сесть рядом со старушкой, от которой пахнет бедно

стью, и даже рядом с женщиной своего круга, потому что та

заслонит ее своими юбками. Она предпочтет быть рядом с моло

дыми людьми, но вовсе не из-за них самих, а из-за своего кри

нолина. Молиться в церковь ходит не она, а ее платье. Она

едет утром слушать модного проповедника совершенно так же,

как вечером поедет на бал... Исповедуется она не в церкви, как

простые смертные, а в специально отведенном для того помеще

нии, где модные пастыри принимают своих прихожанок из ари

стократии. Христианское милосердие в ее понятии — это сбор

пожертвований, то есть вопрос одного только тщеславия, — она

надеется собрать больше, чем г-жа такая-то, и ждет визита

архиепископа. Одним словом, бог кажется ей чем-то шикарным.

И так во всем. Ей очень хотелось бы посетить графа Бордо-

ского: один из ее знакомых недавно был у него. А в будущем

году она непременно добьется приглашения на интимный вечер

в Тюильри, и сама императрица будет с ней говорить, как гово

рила с одной ее знакомой дамой. Это так шикарно! Ах, кукла,

пустая кукла! Антония * с улицы Сен-Доминик. <...>

28 июня.

Я провожу целый час в конце липовой аллеи, позади церкви,

усевшись на невысокую ограду. Идет вечерняя служба, до меня

доносятся по временам монотонные голоса, хрипящие вздохи

органа — они звучат невнятно, словно из облаков. Торжествен

ное глухое гудение просачивается сквозь каменные стены

церкви, сквозь окна, где меж свинцовыми переплетами побле

скивают кое-где синие стекла витражей, — кажется, это бормо

чет сама вечность.

В липах над моей головой щебечут птицы на тысячи голо

сов. Около брошенного плуга и тележки с белыми от присох

шей грязи колесами, на навозной куче, на выкорчеванных пнях,

голых, с содранной корой, — копошатся цыплята, спят утки,

уткнув нос под крыло. Неподалеку журчит река, там на берегу

резвится жеребенок, прыгает, словно косуля. Иногда торопли-

354

вые шаги девочки в грубых башмаках и взлеты ее короткой бе

лой юбки спугивают голубей, и тогда они, поднявшись всей

стаей, прячутся за готические украшения церкви или в выбоине

каменной стены. У моих ног куры ищут у себя насекомых, пе

ребирая клювом перья. Надо мною порхают птицы, и щебет их

нежен, словно голоса ангелочков.

29 июня.

Праздник тела Христова — на всех улицах протянуты белые

простыни. Одна женщина говорит старику крестьянину, живу

щему напротив нас, что эта простыня, может, еще пригодится

ему на похороны. «Э, нет, — отвечает тот, — это мне не по кар

ману; простой мешок, больше мне ничего не нужно!» Он так

скуп, что готов экономить на собственном саване. Он боится,

как бы смерть не обошлась ему слишком дорого. Если бы он

мог, он продал бы, пожалуй, даже могильных червей. Он хочет

гнить задаром.

2 июля.

Бывают дни, когда небо кажется мне таким старым,

а звезды на нем — такими ветхими! Небосвод до того износился,

что уже видны все швы. Лазурь местами кажется наскоро под

новленной, на облаках мне чудятся заплатки. Солнце отжило

свое. Странный оттенок приобрели в смене веков эти декорации

вселенной, — все какое-то желтоватое, цвета мочи; небесная

эмаль поцарапана во многих местах — то следы шагов прошед

ших по ней столетий, следы подбитых гвоздями башмаков вре

мени. И бог представляется мне порою чем-то вроде директора

театра, который вот-вот прогорит: художник отказался делать

новое «небо», и ему приходится показывать зрителям старые-

престарые декорации, вытащенные со складов.

А ведь как, должно быть, он был великолепен когда-то,

этот балдахин, голубевший над брачным ложем наших праро

дителей — Адама и Евы! Небосвод был тогда таким новеньким,

таким сияющим! Звезды были еще совсем юными, а небесная

лазурь напоминала голубые глазки пятнадцатилетней девочки.

И было великое множество звезд, несметное число планет,

огненные эллипсы и параболы.

На днях прямо на улице, сидя в пыли, у придорожного

камня, какая-то женщина распеленала своего ребенка. Потоки

солнечного света хлынули ему на ножки. Его пятки сияли.

Казалось, солнце швырнуло к ногам младенца пригоршню ле-

2 3 *

355

пестков тех роз, что наполняли корзины ко дню праздника тела

Христова, и нежно щекочет его тельце цветами, сотканными из

света. Казалось, солнечный свет, в который окунается крошеч

ное существо, — это сама жизнь. Детские ножки двигались и

барахтались под солнечным лучом, словно возникая из небытия.

Иногда я думаю, что солнечные лучи — это души художни