Дневник. Том 1

живавший мне гарсон, по просьбе двух каких-то посетителей за

соседним столиком, принес двух восковых собачек, каждая с па

лец величиной. Это его работа. Фигурки полны движения, хо

роши по композиции; поза схвачена превосходно. У этого чело

века есть, несомненно, все данные, чтобы стать скульптором,

а он губит свой талант, бегая вверх и вниз по лестницам ресто

рана... Хотя нет! Если человек этот в самом деле рожден, чтобы

стать скульптором, он им станет. Человек становится тем, чем

он должен быть. Истинное призвание, истинный талант, ода

ренность обладают силою пара — всегда наступит момент, когда

они вырвутся наружу. < . . . >

Воскресенье, 16 марта.

Ходили в квартиру Анны Делион на Елисейских полях, не

подалеку от Триумфальной арки, — поглядеть на распродажу

мебели знаменитой любовницы двух знаменитостей — принца

Наполеона и Ламбера-Тибуста, той самой девицы, что жила

когда-то напротив нас, а затем проделала головокружительный

путь от своего убогого пятого этажа до всей этой роскоши и бо

гатства, до скандальной славы.

336

Что ж, в конце концов я не чувствую к этим девкам никакой

неприязни. Они резко нарушают однообразие приличий, все по

вадки общества, его благоразумную уравновешенность. Они

вносят в жизнь какую-то частицу безумия. Они презирают

банковый билет, хлещут его по обеим щекам. Это само своево

лие — безудержное, победоносное, нагишом врывающееся в

мир, где прозябают скудные радости нотариусов и стряпчих.

Воскресенье, 23 марта.

<...> Величайшая духовная сила заключена в писателе;

она проявляется в его способности вознести свою мысль над

всеми невзгодами человеческого существования и заставить ее

работать свободно и независимо. Чтобы возвыситься до того осо

бого состояния, в котором зреют замыслы, зреет творчество,

писатель должен полностью отвлечься от всех горестей, всех за

бот, решительно ото всего. Ибо творчество — это не что-то меха

ническое, не простая техническая операция, как арифметиче

ское сложение. Речь идет не о том, чтобы сочетать что-то, а о

том, чтобы изобрести, чтобы создать новое. < . . . >

То, что для других роскошь, для нас — необходимость. У нас

никогда нет денег на то, что полезно: всегда найдется триста

франков на какой-нибудь рисунок, но никогда нет и двадцати

на новые простыни.

29 марта.

Флобер сидит по-турецки на своем широченном диване. Он

поверяет нам свои заветные думы, замыслы будущих романов.

Давнишняя его мечта — он и теперь еще лелеет ее — написать

книгу о современном Востоке, Востоке, одетом во фрак. Его ув

лекает мысль о тех антитезах, которые сулит писателю подоб

ная тема: действие разворачивается в Париже, в Константино

поле, на берегах Нила; сцены европейского ханжества — и тут

же, рядом, варварские нравы Востока за закрытыми дверями, —

похоже на корабль, где впереди, на палубе прогуливается турок

в костюме от Дюсотуа, а позади, под палубой, — гарем этого

турка. Флобер рассказывает, как в его романе головы летят

прочь из-за простой подозрительности, из-за дурного настрое

ния.

Он уже предвкушает, как будет рисовать портреты различ

ных негодяев — европейцев, иудеев, русских, греков; говорит,

22 Э. и Ж. де Гонкур, т. 1

337

что это будет прелюбопытный контраст — цивилизующийся жи

тель Востока и европеец, постепенно превращающийся в ди

каря, как тот французский химик, который, очутившись где-то

в Ливийской пустыне, начисто утратил все привычки и обычаи

своей страны *.

От этой вчерне намеченной книги он переходит к другой,

тоже задуманной, по его словам, уже давно, — к огромному ро

ману, широкой картине жизни, роману с единым действием,

истории некоего сообщества, основанного на союзе тринадцати;

одни действующие лица постепенно уничтожают других, пока

не остаются в живых только двое; и один из них, судья, отправ

ляет на гильотину другого, политического деятеля, да к тому же

за благородный поступок *.

Еще ему хотелось бы написать два-три небольших романа

очень несложных, очень простых: муж, жена, любовник *.

Вечером, после обеда, все мы отправились в Нейи, к Готье,

и хотя было девять часов, застали его еще за обедом, вместе с

его гостем князем Радзивиллом, — они смаковали какое-то

винцо из Пуйи, как они уверяли, очень приятное на вкус. Готье

весел и по-детски простодушен. Эта черта — одно из привлека

тельнейших проявлений ума.

После обеда перешли в гостиную: Флобера стали просить

протанцевать «светского идиота». Он потребовал у Готье фрак,

напялил его на себя, поднял воротничок рубашки, и уж не

знаю, что он такое сделал со своей шевелюрой, физиономией и

фигурой, но только вдруг совершенно преобразился — пред

нами была поразительная карикатура, олицетворение глупости.

Тут Готье, не желая отставать, сбрасывает свой сюртук и, с лос

нящимся от пота лицом, тряся своим толстым, отвислым задом,

изображает перед нами «танец кредитора». Вечер закончился

цыганскими песнями, дикими напевами, пронзительные, вою

щие звуки которых великолепно передает князь Радзи-

вилл. <...>

30 марта.

Улица Расина, дом 2, пятый этаж. Звоним. Нам открывает

невысокий господин весьма заурядной наружности. «Господа

де Гонкур?» — улыбаясь, спрашивает он. Открывается еще

одна дверь, и он вводит нас в большую, просторную комнату —

мастерскую художника.

В глубине, спиной к окну, через которое в комнату прони

кает холодный свет серенького денька, уже клонящегося к пяти

часам пополудни, вырисовывается фигура сидящей женщи-

338

ны, — словно серая тень на бледном фоне окна; женщина не

поднимается при нашем появлении, не делает ни единого дви

жения в ответ на наш поклон и слова приветствия. Эта серая

тень, сидящая здесь в каком-то полусне, — госпожа Санд. Муж

чина, открывший нам двери, — гравер Мансо, ее любовник.

Сидя вот так, она производит впечатление какого-то при

зрака или автомата. Голос механический, монотонный, безраз

личный, лишенный модуляций. В ее позе есть нечто важное,

степенное, толстокожее — этакое умиротворенное жвачное жи

вотное. Она напоминает тех спокойных холодных женщин, ко

торых изображает на своих портретах Миервельт, а то еще ка

кую-нибудь надзирательницу в приюте для падших. Медлитель

ные, какие-то сомнамбулические жесты. Время от времени —

звук чиркнувшей восковой спички, вспыхивает маленький ого

нек и зажигается папироса, — одно и то же методическое движе¬

ние. Ни единого проблеска в звуке ее голоса, в окраске ее

речи.

С нами она очень любезна, весьма щедра на похвалы. Но

есть в ее словах какая-то удручающая наивность, удивительная

упрощенность мысли — от этих плоских выражений становится

холодно, как от голой стены. Это сама банальность в наивыс

шей своей степени.

Некоторое оживление в разговор вносит Мансо. Речь идет о

Ноанском театре, где даются представления для одной г-жи

Санд с ее служанкой, иногда до четырех часов утра. Они там,

кажется, просто помешались на марионетках. Большие пред

ставления бывают в течение трех летних месяцев, она называет

это своими вакациями; в Ноан съезжаются тогда ее друзья с

детьми.

Мы говорим о необычайной работоспособности г-жи Санд.

Но она уверяет, что в этом нет, собственно, никакой ее заслуги:

бывают люди, для которых это действительно заслуга, ей же